Мелвин Брэгг - Земля обетованная

Беременность изменила и ее самое. Как ни странно, она похудела за те четыре месяца, что носила ребенка. Запоздалая детская пухлость почти сошла. Она была по-прежнему «в теле», но складки жира, говорившие о снисходительном отношении к своим желаниям, тоже исчезли, сменившись женственной округлостью форм. Даже с незапамятных времен существовавший двойной подбородок почти пропал куда-то, а гладкая прическа с узлом на затылке в стиле Эмилии Бронте, модная в кругу артистической молодежи, выявила изящный овал лица, прежде совершенно скрытый от глаз. Еще того непонятней, она чувствовала себя здоровее, легче, сильнее, не такой вялой. Стала меньше пить. Пешком ходила на работу и пешком же возвращалась домой. Она работала регистратором в недавно открывшемся Информационном центре, который обслуживал часть лондонского Сити. На его создание были израсходованы крупные общественные суммы, и оборудован он был с большим размахом. Пользовались им весьма немногие, и штат тратил немало времени, измышляя способы, как бы стать необходимей обществу, которого, по их общему мнению, просто не существовало. Эмма, обнаружившая, что в этом работавшем на благо человечества учреждении она может вновь найти покой, в душе веселилась по поводу всего происходящего; удобно сидя в своем вертящемся кресле за столиком тикового дерева, она читала книгу за книгой, наверстывая упущенное. За спину себе она засовывала пухлую темно-красную подушку — подарок сослуживцев, отметивших ее «положение» (а может, решивших выразить свое соболезнование по этому поводу). Читала она главным образом классиков.

Характерная черта ее новой жизни — она понемногу становилась такой, какой ее всегда хотели видеть родители: стала опрятна — комната в Кентиштауне сверкала чистотой, как казарма, исполнительна в отношении визитов к врачу, приема лекарств, своей работы, пусть легкой — почти что синекуры — и тем не менее свидетельствующей о том, что прежняя безответственность ей претит. Впервые в жизни она имела определенную цель и была твердо намерена ее достичь.

Все это было тотчас же отмечено ее приятелями — околотеатральной публикой, к которой она сама прежде принадлежала. Это был неунывающий кочевой народ, кормившийся работенками, которые подворачивались то там, то сям: они торговали на специальных базарах в киосках старинных вещей, оформляли интерьеры, подавали в ресторанах, выполняли случайную неквалифицированную работу и были чем-то похожи на обозный люд средневековой армии, рыскающий в поисках пропитания и заработка. Ее стали называть «поповна». Как иронично, думали все они. Слово «ирония» вообще было у них в большом ходу. Почти все в их надуманной жизни было «иронично».

На смену привычному оборонительному зубоскальству пришла милая серьезность. Когда ее заставали за чтением классиков, она спокойно объясняла: «Я же ничего не знаю. Мне приходится нагонять. Ну и потом, ведь Джордж Элиот прелестно пишет». Когда приятели заглядывали к ней в безукоризненно прибранную квартирку, она говорила: «Я вовсе не поклонница порядка, но это так скучно, когда не знаешь, где что лежит». Когда ей говорили, что она хорошо выглядит, она отвечала: «Беременность красит женщину. Так же как и пиво». И все смеялись.

Но все эти маленькие победы над собой и ребенок, которого она носила, значили очень мало по сравнению с ее любовью к Лестеру. В своей любви она была совершенно уверена, и уверенности ее поколебать не могло ничто. В постоянстве этого чувства она находила точку опоры. Оно внушало ей гордость. Любовь ее была на редкость (хоть и не беспримерно) смиренна. Она и не надеялась, что Лестер может испытывать к ней такое же чувство.

Эмма нисколько не рассчитывала на брак с ним и очень мало на совместную жизнь — разве что на несколько дней от случая к случаю. Она ясно видела все недостатки Лестера и какой-то частицей своего существа даже порицала его. Но это не имело ни малейшего влияния на чувство, которое заняло прочное место в ее сердце и определялось ею как верная любовь. Она даже в какой-то степени гордилась своим нежеланием разбираться в этом чувстве, необъяснимостью его: пусть так и остается Возвышенной страстью — чувством, которое «существует само по себе». Подобные фразы черпались ею из старых романов, которые она когда-то жадно глотала, с головой укрывшись одеялом в дортуаре ненавистной школы-интерната: «непостижимо», «мне никогда не понять, что ее породило!», «немеркнущая любовь», «любовь, возникшая, чтобы жить вечно». А в общем, суть та же.

Медленно двигалась она по улицам столицы навстречу ему. Паника охватывала ее редко — да и то она мгновенно справлялась с ней. Эмма была уверена, что в конце концов встретит его и скажет ему все, что нужно. Только раз ее выбило из колеи недели на две — старушка хозяйка сообщила вечером, когда она вернулась с Куинсуэй: «Приходил ваш молодой человек. От чаю отказался и ушел. Не сказал даже, когда придет еще».

Она задала несколько вопросов и убедилась, что это был Лестер. Следующие две недели она сидела по вечерам дома — на случай, если он придет. Но больше он не приходил.

Как-то раз ей повстречался человек, в котором она узнала приятеля Лестера, хотя поначалу тот отрицал свое с ним знакомство. Но и тут ее достойный вид викарской дочки сослужил свою службу: человек этот решил, что она работает в какой-то благотворительной организации, и сообщил возможное место пребывания Лестера. Увеселительное заведение. Она обнаружила кафе через дорогу от него и заняла там наблюдательный пост. Она сидела, медленно прихлебывая кофе, в который перебухала молока, и изредка опуская глаза в прихваченный с собой роман — «Мельница на Флоссе». Она всегда носила теперь с собой какую-нибудь книгу, будто Библию. Но Лестера она так и не увидела, зато получила еще один адрес от еще одного приятеля — на одной из улиц, примыкающих к Сохо с востока. От места ее работы можно было дойти туда пешком, и в тот же день, отпросившись пораньше, она отправилась.

Это был стрипт-клуб. Махровый, изощренный, отвратный. Попасть в него можно было через магазин порнографических книжонок. Войдя, вы или давали понять хозяину о своем намерении, или же, сочтя вас «надежным», он сам подходил к вам и приглашал внутрь, где в небольшой комнатке перед крошечной сценой стояло десятка два деревянных стульев по четыре в ряд. Комната была совершенно голая, без занавесей, унылая — это смахивало на маскировку и делало ее похожей на подпольную молельню.

Эмма дважды обошла все стеллажи в помещении магазина, слегка морщась при виде аляповатых, во всю страницу, изображений голых грудей, а также ярких трусиков, хлыстов, масок и прочих дорогих атрибутов сексуальной жизни — все это в сопровождении кричащих заголовков. Книжки были обернуты в целлофан. Чтобы их не захватали еще на полках.