Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Сдаешь осла-то?

— Не, — отвечал Педрильо тоном, на все сто исключавшим такую возможность.

— Хм…

Покупатель растерялся.

— Но как же так?

В этом прозвучала детская обида, не вязавшаяся ни с его ростом, ни с его мощным сложением. Циклоп как бы и обращался-то не к проезжему молодцу на осле, а к кому-то, с кем была предварительная договоренность, это мог быть тот же Посейдон.

— Ну как же… мы же… Я всегда мечтал, что когда-нибудь буду тоже ездить, а то всё на мне да на мне… Меня ни одна тварь не выдерживает… — он чуть не плакал.

— Ты и этой хребтину свернешь.

— Да я буду его на руках носить.

Тут он заметил компанию водовозов, игравших в «примэру», расстелив на земле плащи.

— Друг любезный, а может, перекинемся в картишки? Ставлю против осла, гляди, полсотни дукатов.

Он отсчитал пять монет. Педрильо притворился, что колеблется, и — уступил, сломался.

— Ставлю на карту четвертую часть осла.

— Это как?

— По четвертям будем разыгрывать.

Педрильо так не везло, что уже в первых четырех партиях были последовательно проиграны все четыре четверти животного. Но едва одноглазый собрался его увести, как Педрильо попросил принять во внимание тот факт, что ставил осла не целиком: хвост, мол, остается ему, остальное пускай забирает на здоровье.

Притязание на хвост вызвало всеобщий смех. Сын Посейдона не являлся большим искусником по части словопрений, а тут и вовсе потерял дар речи. Но нашлись законоведы, которым безразлично было, к чему прилагать свое красноречие. Сейчас же они определили, что претензия такого рода неосновательна: ежели продается баран или какое-нибудь другое животное, хвост не отрубается, а считается вместе с задней четвертью.

— В берберийских баранах насчитывают пять четвертей, — возразил Педрильо резко. — Причем, когда баранов режут, то хвост идет как пятая четверть, его продают по той же цене, что и все остальное.

И он продолжал развивать свою мысль довольно-таки запальчивым тоном. Ясное дело, когда скотина продается живьем и не четвертуется, хвост отдается вместе с нею, однако его собственный осел не продавался, а разыгрывался, и сам он никогда в мыслях не имел отдавать даром хвост, а поэтому ему должны немедленно вернуть хвост и все, что к нему относится и прикасается, включая хребет и кости, отходящие от него.

Так обычно изображают пастухов в Святую ночь, как выглядели в этот момент его оппоненты — водовозы, погонщики мулов, прочий люд — того же поля ягода. Наконец один из них заметил:

— Вы лучше представьте себе, сеньор, что все сделано так, как вы говорите, что хвост, на котором вы настаиваете, вам уже отдан, а сами вы сидите рядышком с потрохами бедного осла. Ваша милость и впрямь этого хочет?

— Да, хочет.

Мы не будем подробно описывать, как играли на хвост; как Педрильо в придачу к пятой четверти осла сделался еще обладателем пятидесяти дукатов; как с каждой четвертью отыгрываемого осла к нему переходила и какая-то часть циклоповых денег, потому что теперь они играли «с прикупом»: каждая ставка удваивалась звонкою монетой; как, оставшись без единой бланки, циклоп вспомнил, что у него про запас есть «еще кой-какой капиталец», и встал во весь свой чудовищный рост, уперев в бока ручищи, по локоть обагренные лишаем — при этом призывал на помощь колебателя морей. Все ахнули. Но тут раздался голос: «Твой глаз, болван, мне уже обошелся в Аральское море, грайи, сволочи, заломили такую цену…» Был ли Посейдон и вправду его отцом, или то была ловкая шутка, не знал никто. Nemo novit patrem, как уже сообщалось. В любом случае мимикрирующее nemo свое дело сделало: с побитым видом дурень побрел прочь (очевидно, ему это было не впервой).

Педрильо, как человек благородный, честный и сострадательный, окликнул его и протянул ему осла — сказалось действие ртути; пока велись споры, суперосел честно себе издох. Одноглазый просиял. Одно дело проиграться, другое — фраернуться при покупке.

— Спаси Бог. Я тебе, друг, честно скажу. Я болгарский человек, а нам, булгарам, чувство блугударности присуще, как храмовым танцовщицам ожерелье. Видишь, я взвалил его на плечи, я похороню его, как брата. Как старшего брата. Я назову в его честь улицу, я воздвигну ему памятник на старом Арбате, моему дорогому, незабвенному ослу… Летят корабли — салют ему… — его одинокий глаз наполнился слезой. — Идут дети… ну, как говорится, на помин души… идут, значит, того… чтоб не по последней… и чтоб из пушек бить… ни-ни, мир! Ты не думай… дети… мир… я тут, понимаешь, один корабль знаю…

— Корабль?

— Недорогой… такой корабль, значит… ну все, мир, мир! — И он пожал дохлому ослу копыто. — Хороший корабль… «Мир» называется… на пятидесяти веслах. Постой, — начинает загибать пальцы, — на семидесяти.

— Нет, мы на галерах не плаваем, — твердо сказал Педрильо.

Ему было велено продать осла и купить корабль. Казалось бы, что тут такого? Люди продают ослов. Люди покупают корабли. Весь фокус в том, что это не одни и те же люди. Один и тот же человек может продать одежду и купить меч — но не продать осла и купить корабль. Педрильо первый, кому это предстояло. Полдела им было уже сделано, а что до корабля, то, надо сказать, выбор здесь велик: от бумажных, сработанных из газеты, до орбитальных комплексов. Правда, индийская мудрость гласит: то и это — одно и то же, но… не знаем. Педрильо, конечно, справится со своей задачей. Есть некое существенное обстоятельство, чтоб не сказать решающее: его хозяин вовсе не требовал купить корабль на деньги, вырученные от продажи осла. Что еще за притча! Он велел продать одно и купить другое, это мы по своей привычке к бедности одно обусловили другим. А у Лостадосов в деньгах недостатка не было. Должность коменданта Орана прибыльна, не говоря о том, что великий толедан оставил после себя, помимо доброй памяти, еще кое-что. Если угодно, ликвидация осла (в коммерческом смысле) явилась актом чистого жульничества. Жульничество подобно искусству: может быть чистым, а может преследовать определенные цели. Так вот это было чистое жульничество, l’escroquerie pour l’amour de l’art.

Педрильо зафрахтовал корабль в магазине подержанной книги на набережной Сен-Мишель.

— Мне «Одиссею», пожалуйста, прижизненное издание.

— Прижизненное? Вы имеете в виду «Улисса»?

Перед ним была особа, на чью роль в фильме пригласили бы Кащея Бессмертного.

— О’кей, мистер, «Улисса». Тогда что?

Особа молчала. Затем повертела в пальцах карандаш.

— Четыре. Первый, второй, третий, четвертый, — неочиненный конец карандаша тремя стежками переместился в пространстве, прежде чем при слове «четвертый» указать на Педрильо — как в считалке. Сосчитанными оказались Гомер, Джойс, Кубрик. — Ваш Гоголь тоже представлял себе Улисса, когда писал вторую часть «Мертвых душ». Не мне вам говорить, каким это закончилось конфузом.