Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Конфузом? После первой части и после всего созданного им он уже мог ставить любой эксперимент. Напишут: сгорел, войдя в плотные слои атмосферы.

На стене было небольшое зеркало, а в нем отражалась надпись золотом: «Shakespeare & Со» — слева направо, и буквы не наизнанку.

После непродолжительных раздумий (не над этой катоптрической загадкой) Педрильо решил, что сам наберет команду.

— С переименованием корабль приобретет иное лицо: Улисс не Одиссей, как Париж не Paris. И команда Одиссея Улиссу не подходит.

Получив сдачу, он направился к выходу. Женщины подняли на него глаза. То были две подруги-мещанки, совсем молоденькие, выбиравшие книгу для подарка, и учительница музыки средних лет, небрежно причесанная, в платье, сидевшем на ней криво, — она рылась в нотах.

Только что их взгляды тому, у кого уже давно выросли крылья!

На улице Педрильо еще раз скользнул взглядом по витринному стеклу с золотыми буквами: «Shakespeare & Со» (вот и разгадка).

Покуда римские рабы работали водопровод, их хозяева грезили переводной Грецией — как же было не сменить команду. Парадокс? Взять того же «Милого друга» — что, «получив сдачу, направился к выходу». Что общего у него с Bel-Ami? На миг вообразим себе, что Франция опередила другие народы на пути в тартарары, и вот уже, аккуратно обнесенный ее государственными границами, зияет котлован, в который с севера водопадом обрушились воды Атлантики, угрожая понизить уровень мирового океана. Бельгия, Германия, Швейцария, Италия и Испания, привстав на цыпочки и вытянув шеи, смотрят вниз. Bel-Ami существует отныне лишь в качестве «Милого друга», «Good Friend», «Haver nehmad» (предположим) и т. д. Франции не стало, зато франций стало много, как отражений в расколовшемся зеркале. Мы лично знаем Францию, набранную кириллицей, знаем мир Диккенса, чью подлинность удостоверяет язык переводчиков-буквалистов, знаем античный мир Учпедгиза. Обладают ли эти муляжи душою культурного явления? Въевшись в наше сознание, как грязь в пальцы, они уже давно ведут автономное существование. В какой мере презренное, с точки зрения оригинала, сказать нельзя, поскольку оригиналу до них нет дела. Англии, франкрайхи, руссланды — что это всё? Приведем в ответ цитату, которую вправлять в свой текст невыгодно никому: бывают камни, способные пристыдить любую оправу.

«Когда перед посадкой в гондолу, нанятую на вокзал, англичане в последний раз задерживаются на пьяцетте в позах, которые были бы естественны при прощаньи с живым лицом, площадь ревнуешь к ним тем острее, что, как известно, ни одна из европейских культур не подходила к Италии так близко, как английская».

Поэтому со школярской почтительностью исправим для начала «райх» на «рейх». Говорящий «Фройд» и пишущий «Хамельн» в своем ликбезовском радении добивается того, что шлепается вверх тормашками на кучу каких-то «фр о йдистов», «х а мельнских крысоловов» и других бракованных пупсов. Ваша правда, Италия Сильвестра Щедрина и Муратова — не Italy Данте Габриэля Росетти или Чосера, но «опыт делает мастера», и опыт, который его делает, должно учитывать и чтить, а не вытаптывать. «Неаполитанщина» Чайковского уже конвертируема, а в желании стать испанцем мы преуспели настолько, что можем воскликнуть: «Веселися, Русь, наш Глинка уж не глинка, а фарфор!» («Арагонская хота», «Каменный гость — 1», «Каменный гость — 2», «Козьма Прутков» и далее, и далее, включая Светлова — но исключая Кольцова с Эренбургом — вплоть до «Гишпанского Петербурга»).

Но вот пример, по шкале удивления заслуживающий междометия «ах!»: Древний Египет — французский, британский и немецкий; Шампольон, Картер, Эберс, каждый во всеоружии интеллектуальной мощи стоящей за этим традиции, и — сфинксы перед Академией художеств.

Так думал Педрильо, летя на своих крыльях быстрее вздымавшей клубы пыли почтовой колымаги, в которой не нашлось свободного местечка до Трувиля. Все побережье между Гавром и Каном, даже уже, между Трувилем и Кобуром, было усеяно матросней. В ожидании нового плавания люди предавались беспробудному разврату. Побеседовав не с одной сотней мужчин в сережках, с непререкаемым видом высказывавшихся по всем решительно вопросам, Педрильо взял тайм-аут. Перекрашенное название корабля — понимай, переведенное — влекло перемену требований к набираемой команде, а вот с каких на какие — поди пойми. Во всяком случае, если понять это и возможно, то лишь в свете недавних соображений о «гишпанском Петербурге». Приблизительно таких. «Улисс — 4», плывущий в ночи. Не Одиссей, не светозарная древность, не пенная лазурь. В Улиссе древности нет, есть вечность, есть черные воды. Одиссей — долог путь назад, у Улисса этот путь вечен. Вечный возвратный путь — скитание. Одиссей — моряк-возвращенец, Улисс — моряк-невозвращенец, то есть моряк-скиталец, то есть снова опера. Это Улиссу — не Одиссею — пристало сидеть у разверстого зёва земли со своими воспоминаньями, чтоб оттуда икнулось то одной, то другой душой.

— Из призраков набирать прикажете команду? Нет, голландец испанцу не товарищ, даже если оба летучие.

Тут его осенило: «Не призрак, а встает из гроба, не моряк, а ставит парус».

Решение было под стать задаче. Это будут призраки из плоти и крови, это про них сказано: кто был никем, тот станет всем, (в сторону) продолжая оставаться никем. Это, конечно же, актеры. Экипаж корабля будет укомплектован бродячей труппой, участники которой могут все, ничего не умея, и представляют из себя всех, никем не являясь.

Как червями, отмель кишела кольчатой от тельняшек массою, отупевшей в плаваниях, а еще больше в промежутках между ними, когда жлокалась водка. А неподалеку остановились странствующие комедианты. Вместе со всем светом они убеждены, что предпочли вольную, хоть и непростую жизнь филистерскому уюту, мещанскому покою. Последнего они действительно лишены, оттого что волю («вольную жизнь») принимали за свободу. Свобода как раз дарит покой. А воля и покой — из той же упряжки, что лань и конь, злодейство и гений. Но усталые рабы этого не понимают. Они веселы, благо молоды и пусты. А поскольку они не старились, лишь истаскивались, то понимание этого не наступало никогда. Чужие слова, слова, слова были принципом существования этих бравурных роботов, пока всё не обрывалось коротким замыканием.

В одном из вагончиков, что очертили собой волшебный круг, внутри которого непосвященный начинал блаженно хрюкать, словно попадал на остров Цирцеи, Педрильо обнаружил Скарамуччо и Коломбину, лупивших друг друга чем ни попадя: репетировалась сцена ревности. «Его имя! Его имя!» — кричал мужчина, размахивая ножом с полой рукояткой, между тем как крашеная Коломбина норовила проломить ему голову надувной сковородою со словами: «Вот тебе Алина де Гаврильяк! Вот тебе Алина де Гаврильяк!» Они успокоились не раньше, чем на головы обоих рухнула перекладина с крепившейся к ней синей ситцевой занавесью, открыв взорам неприбранную постель и прочие подробности быта людей, ведущих совместную жизнь: вперемежку сушившееся мужское и женское исподнее, флаконы с притираниями, пару чулок, наброшенных на котелок. Когда в придачу к занавеси, служившей пологом, рухнула подвеска с кухонной утварью, отнюдь не бутафорской, и в грохоте чугунных сковородок и медных кастрюль потонули голоса актеров, тогда только они сочли стоявшую перед ними творческую задачу достигнутой.