Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Цирюльник к словам Бельмонте — клятвам и проч. — отнесся с пониманием, то есть поняв, что перед ним безумец, решил ни в чем более ему не прекословить, а извлечь из его безумия максимум полезного, прежде чем Аллах разлучит их.

Пока все это говорилось и выслушивалось, они достигли того места, где Мансур, Али и Абу-Шакран свернули в одну сторону, а носилки с Осмином — в другую.

— Мой господин! Твой слуга знает способ найти зазнобу сердца наболевшего, несравненную Констанцию. (А про себя подумал: да ее уж небось всю затрахали, твою Констанцию.) Взгляни, господин, там, под аркой, толкутся. Знаешь, что они делают? Идет прекрасная охота. Они играют в «испанского пленника». Правоверных, попавших в плен к вашим испанским милостям, сажают на весла. Но ночью в трюм прокрадывается дона Мария, в кружевной мантилье, капитанская дочь. Она ходит средь гребцов, запах мужского пота дразнит ее. О, там в толпе есть не одна «мария», а от гребцов и подавно отбою нет. Там, если потереться хорошенько или дать кому другому о тебя потереться — о, глядишь, многое выйдет наружу. Ведь как — нагуливаешь аппетит глазами, а пошамать изволь-ка к нам. Ну и обмен впечатлениями, естественно. Если мой господин даст мне монет пятьдесят, я, глядишь, обменяю их на впечатления. В том числе и от разлюбезной Констанции.

К его разочарованию, Бельмонте оказался не настолько безрассуден.

— Я щедрей, чем ты думаешь. Но боюсь, что и проницательней. Я отстегну тебе 500 баксов (пятьсот), когда ты вернешься — неважно, с какой вестью, пусть даже она убьет меня.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал посрамленный мошенник и поплелся туда, где было медом намазано — судя по тому, сколько таких, как он, там поналипло. По крайней мере, зализывать раны им было скорей сладко, чем солоно.

Потянулось время, которое Бельмонте коротал разглядыванием у себя на ладони линии жизни.

…Что цирюльник имел вид растерзанный, оно понятно. Но что совершенно непонятно: выбравшись из этого слипшегося мушиного комка, он пустился наутек… от Бельмонте, даже не помышляя об обещанном гонораре. Бельмонте, который бегал, как заяц, в два счета настиг его.

— Пустите меня, пу…

Опасаясь воззваний к братьям по вере, Бельмонте зажал ему рот ладонью, которую тот от безвыходности начал щекотать языком. При этом глаза у него вылезли из орбит, как созревший bubble gum. Но Бельмонте предпочитал один раз услышать, чем десять раз увидеть.

— Говори!

— Пусти меня, господин хороший… Я об этом ничего не хочу знать… Почему не сказал ты, о добрый господин, что ищешь златозаду?

От изумления Бельмонте отпустил несчастного.

— Не нужно мне ничего, только отпусти с миром, — и цирюльник произнес такие стихи:

После чего убежал, более не удерживаемый.

Бельмонте поневоле задумался — о здешнем прозвище Констанции, несовместимом с ее честью и достоинством, о внушавшем ужас Осмине — сторговавшем ее?! Как он сказал, заготовительно-промысловая артель «Девятый вал»? Мы говорим «поневоле задумался», ибо так говорится. Вообще же Бельмонте скорее бы расстался с жизнью, нежели с тем, что наивно полагал свободой воли. Свобода воли — какая чепуха! Предполагающий наличие так же несвободной воли, невольной свободы и… даже неохота играть словами в подобную чепуху — играть консервной банкой в футбол и то лучше.

Именно звук, сопутствующий этому матчу, звук ржавчины, царапающего камень металла, привлек к себе внимание юноши. Его источником была тачка, груженная небольшим арсеналом, беспорядочно сваленным в нее: «Калашниковыми» вперемешку с какими-то пулеметными лентами, волочившимися по земле, пистолетами, гранатометами — словом, передвижной ларек под названием «Все для джихада». Толкал тачку, рискуя в любой момент все это вывалить, тщедушный тонкошеий мужчина с глазами навыкате, под носом понуро висела подкова усов. Бельмонте сразу его ВСПОМНИЛ:

— Эй, секьюрити! — щелкнул он пальцами, словно подзывал гарсона или taxi.

Тот остановился — более, чем клиенту, кажется, радуясь случаю перевести дух.

— Нёма-капитан — говорит тебе это что-то?

— Морской сардарь? — В голосе у мужчины слышалось раздраженное недоумение: мол, у тебя что, не все дома?

— А Осмин? А промысловая артель «Девятый вал»?

На сей раз ответом был взгляд, каким только обрезанный во всех смыслах может удостоить необрезанного — тоже во всех смыслах.

— Хорошо, я вижу, ты обременен знанием, умножающим, по мнению одних, скорбь, по мнению других, свирепость. То же можно сказать и о другой твоей ноше. Хочешь заработать на коромысло? Скажи, моржовый ус, где мне найти твоего сардаря, а главное, этот Осмин… этот осминог… Ну, а если хочешь заработать больше, чем на коромысло, поддержи меня своей артиллерией. Логосом клянусь, озолочу. У тебя будет столько золота, сколько сможешь в этой тачке увезти. Хорошо, понимаю, наши силы на исходе — подключишь еще пару ослов.

— Женщин и контуженных фирма не обслуживает, господин хороший.

— Проклятье! Где это, кто они, где этот чертов «Девятый вал»? — В бешенстве Бельмонте ударил ногою по тачке, которая чудом не опрокинулась, но, как сказал поэт:

То ли решимость Бельмонте на него произвела впечатление, то ли «оруженосец» успел отдышаться и вновь обрел вкус к жизни со всеми ее соблазнами, то ли сдрейфил — но он спросил:

— Во сколько хороший господин оценивает мое согласие дойти с ним до места, откуда объект будет отчетливо виден?

— Сто монет.

— Тысячу в мани плюс господин катит мою тележку.

По правилам хорошего тона далее должна была последовать череда взаимных уступок, по завершении которых Бельмонте отсчитал бы пятьсот мани, а тачку толкали б оба. Но Бельмонте было не до церемоний, и наказанием за это ему служило презрение: покуда он катил следом за своим провожатым тачку — картина нелепейшая — тот не произнес ни единого слова.

— Все. Видите, «Звездный городок» начинается? Не доходя — первый, второй, третий стенды идут, видите? А четвертый, такая палаточка, вроде как «Соки-воды» — промысловая артель «Девятый вал». Ну, а чем промышляют… Все, все, идите отсюда! Не стойте рядом со мной.