Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Констанция…

— Паша! Я не могу полюбить тебя, паша. Иначе я должна была бы разлюбить другого, того, с кем разлука гнетет меня сильнее, чем предстоящая смерть.

— Кто говорит о смерти? Смотри, я у твоих ног!

Селим бросается на колени.

— Селим-паша, встань и не унижай себя бессмысленными мольбами. Ты просишь о том, чем владеешь по праву господина. Я отказываю тебе по своему бесправию: как мне распоряжаться тем, что не мое? Искать любви рабыни — привилегия раба.

— Но я же раб! Я же сказал тебе, что я раб, а ты госпожа. Кто из нас двоих на коленях просит о милости? И кто из нас двоих бессердечен, как гиляр-ага, и неприступен, как Эгер?

— Государь, я повторяю: и Искандеру Двурогому не дано одержать победы над побежденным. Облачись в рубище, покинь тайно Алмазный дворец, трижды прочти «Отче наш», оборотившись лицом на Запад, и пусть твой преемник велит тебя изловить и посадить на кол, как беглого гайдука — только тогда ты мог бы надеяться на ответное чувство рабыни, и то не мое, а другой.

— Дерзкая! — вскричал Селим, вскочив на ноги и замахнувшись кулаком. — У меня есть способы принудить тебя к любви.

— Плеть? Тиски? Угроза отдать янычарам?

— Янычарам? О нет! Этого не будет. Я сам расправлюсь с тобой.

— Вот видишь, паша-Селим. Правду говорят, что от любви до ненависти один шаг.

— Так возненавидь меня, слышишь?

— Чтобы потом полюбить? От любви до ненависти один шаг, но это шаг в пропасть. Селим, у тебя нет шансов быть мною любимым, как у меня нет шансов остаться в живых. Ничья.

— Констанция, мое тело презирало то, к чему стремилась моя душа — я говорю о любви. Мои жены чахли, как бесплодные деревца. И тогда их свирепый страж поклялся мне разыскать золототазую, луну приливов, которая умеет разжигать давно угаснувшие чувства. Он выполнил свою клятву, я люблю тебя и в любой миг могу это доказать. Но что с того, когда ты отталкиваешь меня… Констанция! Все эти годы (оборот речи — что-то там предполагающий, посвященность читателя в некие события — уберем его)… Констанция! Долгие годы в моем сердце жила лишь холодная ярость. Сеять смерть, проливать кровь и услаждать себя тем ужасом, который охватывает всех и каждого при виде красных тюрбанов моих янычар — ничего другого я не знал. Когда в предместьях пылающей Вены ко мне привели последнего сатира, пойманного в огороде, то несчастный козел на все вопросы только испуганно блеял. Одному Осмину удалось найти с ним общий язык. «Сублимация, компенсация, вытеснение — в безлунные ночи живет паша», — сказал и ускакал в Бирнамский лес. Констанция, в ледниках моего сердца лишь ты способна пробудить любовь. Милосердие вместо прежнего «секир башка», в советниках рассудительность вместо слепой ярости — вот благой итог твоего царствования над царем. И только подумай, на скольких языках будут благословлять твое имя и благодарить судьбу в твоем лице. Это ли не награда за любовь к суровому воину, это ли не достойно Констанции? Что ж молчишь ты?

А что могла сказать она — когда вопрос «брать или не брать зонтик» перед нею не стоял.

— Мой господин, не торопи меня с ответом. Да будет это первой милостью на твоем пути. Готовность следовать им ты ставишь мне в заслугу? Тогда пускай это явится мне наградой.

— Ты столь же умна, сколь и добродетельна, и столь же добродетельна, сколь прекрасна. Я дарю тебе остаток дня, ночь и следующий день. Если то, что я читаю в твоих глазах, укор…

— О повелитель, в чужих глазах можно прочесть лишь собственные мысли. Когда хочешь скрыть их, по крайней мере, не читай в чужих глазах вслух.

— Меня пугает быстрота, с которой ты находишь ответы. Девушка, это свидетельствует не в твою пользу.

Констанция потушила взор ресницами. Давно ли она ликовала: еще день жизни — и раскачивалась на качелях все энергичнее, все выше, все запрокидистей — вот тоже слово: хоть и не понравится, да запомнится, а потом когда-нибудь вспомнится и слюбится. Очень многое так, из давеча ненавистного, теперь насвистывается и с радостью припоминается. А что до ликующих душ, для которых нет малых побед, то известно (или, наоборот, мало кому известно): чем крупней победа, тем меньше находится места ликованию. И неважно, что «победа всегда победа, всегда равна себе» (Салах эт-Дин), Констанция была не из тех, кто изучил науку соответствий — науку, рожденную в недрах чалмы, тюрбана, фески.

— Ты хорошо умеешь качаться на качелях, — сказал хрипло паша. — Итак завтра вечером ты должна меня полюбить, — он быстро вышел из каюты.

Тут заиграла музыка («bezauberende Musik»), и рев ее не прекращался ни на мгновение. Снова Констанция не почувствовала, как морская прогулка превратилась в сухопутную. Двухместный страусовый паланкин плыл не морем, а над морем голов, так же тихо покачиваясь. Она зажала уши, чтобы не слышать «Констан! Ция!» — в тысячный раз.

Ей вспомнилось: «Только подумай, на скольких языках будут благословлять твое имя…» — и две страдальческие морщинки взошли меж бровей. Чего бы она сейчас не дала за мелодию Глюка! Или просто тишины…

Блондиночка входила в свиту ханум, и у ней тоже были персональные носилки — открытые. Глядя на золотую чаинку в море, она трепетала. Что́ хан… в смысле паша? Кабальеро ли он? Педрильо обнадежил ее. Ему видней, он мужчина — она по-доброму усмехнулась.

Когда грянули серенаду, она с облегчением вздохнула: возвращаются. Любое известие лучше неизвестности — так всегда себе говорят. Непонятно только, по малодушию или наоборот. И торопят похоронку, а уж когда ее вручат, там не сравнивают, что лучше, страх пополам с надеждой или неразбавленное вино печали.

К хору присоединился оркестр, чья мощь нарастала по мере приближения судна — неважно, что оркестр стоял на пристани (этакая картинка Эшера).

Но затем с Блондхен случилось по анекдоту: автобус поедет дальше, а вы пойдете со мной (кому знакомо не по анекдоту — тех уж нет). Процессия двинулась в одну сторону, и только ее носилки — в другую, следуя невидимому знаку и тем более неведомо — чьему. Хирургическая маска, за стенами гарема всегда прикрывавшая ей лицо, давала с ее собственного дыхания сдачу влажным теплом. Сейчас почему-то учащенно. «Что за катарсис? — спрашивала она себя. — Кто и почему приказал отделить Душу от Тела? Схвачен Бельмонте? Разоблачена Педрина?» Мысли, теснимые ужасом, в панике бегут к кораблям, которых нету, нету в природе. Ужас — это гимнастерка, лампа в лицо, краснознаменный ансамбль песни и пляски смерша. Господи, неужели где-то на земле есть Англия!.. И с криком: «Ich bin eine Engländerin, zur Freiheit geboren!» — мисс Блонд очутилась перед Селим-пашой.

Что у него будет лицо злобного солдафона, испещренное сабельным письмом, — этого она не ожидала никак. Она сочла, что перед ней один из тех полулюдей-полуживотных, которые блюдут безопасность дворца. Казалось, над верхней губой — несмотря на свою толщину, неспособной скрыть недостаток зубов — у него выстрижено: оставь надежду всяк сюда входящий. (Куда сюда, в рот, что ли? На самом деле это был незараставший след от мадьярского кистеня.)