Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Баста! Линия и цвет самоценны, предметность вспомогательна, новые небеса и новая земля ждут тебя, свободный художник. (Действительно, на Новой Земле встречались и свободные художники, хотя среди лиц свободных профессий их процент там был сравнительно невелик.) После того, как спроважены последние дизайнеры, и последние устроители празднеств, и последние декораторы родной страны, у Великой Живописи осталась лишь одна задача. Это, по святому убеждению бородатого художника, какого-нибудь Николая Живописца , проецировать на плоскость его внутренний мир, где чувств, как рыб в океане, где такая белуга страданий, что ревом своим заглушит твой смерш. А севрюга вкуса какая! Прежний критерий «захотелось потрогать» уступил место желанию «послушать». «Слушать надо живопись, слушать», — приговаривает Баба Маруся в синих совиных очках, и Прайсу слышится «скушать». А Валя Афанасьев, симпатичный неврастеник под два метра ростом, рисовал, помню, сочинения Скрябина.

Но допустим, что это даже и так, что зрителю даже и есть чему сопереживать, глядя на этот шедевр, гениально воспроизводящий внутренний мир художника средствами гармонии, мелодии и психологии, которые суть цвет, линия, предмет. Последний чуть деформирован. Какова, извиняюсь, процедура, как говорил Набоков, этого сопереживания? Сопереживать можно процессу, в этом процессе пребывая. Синхронность в данном случае важна потому, что (со)переживание само по себе уже процесс и, значит, функция времени. Если угодно, способ времяпрепровождения. Мое вневременное Я приходит в движение, только когда «поперек него» мчатся вагончики; проводить пространственным по вневременному — как проводить смычком вдоль струны и удивляться при этом, что она не звучит.

Человечеству был преподнесен в дар цветок — Великая Живопись. Люди принялись гадать на нем: любит — не любит. Ура! закричали мы, последний лепесток «любит». На этом закончилась история Великой Живописи.

— But pray, Sir, do you not find liking in the arts? — Why, Madam — nothing replenishes my passéisme more suitably.

Этот обмен репликами лишь отчасти стилистическая декорация одного прославленного романа: неожиданно у Бельмонте появилась реальная собеседница. Слова:

вполне относились и к Бельмонте: когда лязг задвижки оповестил о приходе гостей, света извне не проникло ни на квант. Памятуя о местных сапфо, якобы облюбовавших слона, наш шевалье удивился: сапфо была одна, дыхание же выдавало недавние слезы. Тут любопытство взяло верх над осторожностью, и он сказал:

— Не пугайтесь, ради Бога не пугайтесь.

— Мужчина? — Слезы сразу высохли. — С тех пор, как я здесь, я не видела мужчин.

— Увидеть меня вам тоже, пожалуй, не удастся. Во всяком случае, не бойтесь, я вас не трону.

Она расхохоталась.

— И вы не бойтесь, и я вас не трону… и не выдам. В гареме женщины боятся чего угодно и кого угодно, только не мужчин.

«Правда. Педрина не в счет».

— Зато, — продолжала она, — мужчины здесь ходят в трусах.

— Я испанский дворянин, сударыня. Меня зовут шевалье Бельмонте, и испытывать страх — против моих правил.

— Ах, оставьте, шевалье. Мало ли что было против моих правил, пока я не попала сюда. Вы знаете, что будет с вами, если вас схватят? Только не говорите «догадываюсь». Вы не догадываетесь. Как вы сюда проникли, шевалье?

— Это моя тайна. Этим же путем я намерен и выбраться отсюда.

— Вас послал мне Бог! Я хочу с вами. Вы не видите меня, я — красавица.

— Сударыня, здесь все красавицы. И потом, будь вы даже крокодил из ближайшего пруда, я почел бы своим долгом протянуть вам руку помощи — в этом случае огромную деревянную руку, наподобие той, что высовывалась из врат Священного Трибунала, когда снаружи кто-то возглашал тройное покаяние. Теперь все стало понятно: святые отцы воображали, что имеют дело с крокодилом. Но, — продолжал он, — это совершенно невозможно. Я уже и так протягиваю руку помощи троим.

— Ах, будут трое в лодке, не считая собаки, — попробовала она пошутить. — Только не говорите «нет». Я не могу здесь больше оставаться. Я брошусь на бритву Джибрила. Вы не знаете, это злой кастрированный мальчишка, который заставил меня сейчас пятьдесят раз проплыть туда и обратно, а потом лишил сладкого. Не это важно, я могу обойтись и без торта — пусть им подавится эта лабрадорская тварь. Но когда какой-то дискант имеет над тобой власть, как над лягушкой, которую всласть терзает у себя в коробчонке… Возьму и задушу Ларку. И пусть меня тоже задушат. Я ненавижу их всех — ленивые, тупые, безмужикие… Она смотрит на тебя, а в глазах у ней такой Восток, такое «мне жарко», «мне знойно». Ненавижу! Целыми днями выщипывают друг у друга волоски — сказала бы где. И ноют свои песни — ей-ей, колыбельные для змей. Говорят… я слышала… в районе слона есть лаз. Вы им пришли? Ну, миленький кабальеро, подскажите христианке. Не обрекайте вольную валашку…

— Как вы сказали?

— Что?

— Как вы себя назвали?

— Вольной валашкой. Я с Карпат, мой отец, между прочим, был стремянным валашского господаря.

— И вас похитил Валид-инвалид…

— Валид-разбойник.

— Это одно и то же… когда вы с вашим батюшкой направлялись к Мирчу Златко, вашему жениху.

— Вы все знаете?

— На том свете знают все. Нет, это непостижимо! Я веду бой, в котором обречен, утешаюсь лишь сознанием, что противник мой — само Время, и это, когда во сне время ничего не стоит. Мало сказать, в табакерке сна я успеваю увидеть город — я успеваю прожить в нем жизнь, полную событий. А часы показывают, что и мгновенья не проспал. Смиряешься с той из реальностей, за которой последнее слово. Свидетельства памяти не принимаются, вещественных доказательств никаких — они из антивещества и при пробуждении аннигилируются. Мисс Владуц, я думаю, что смогу вам помочь.

— О, спасите меня, спасите! Будьте кавалером — и случится, как о том сказал поэт:

Бельмонте неучтиво перебил валашку:

— Вы мне сделаете то-то и то-то, и это превзойдет все мои ожидания, потому что, хоть вы и чисты телом, над душой вашей старый теоретик уже успел потрудиться.

— Но это правда, шевалье, я вас не обманываю. Все так и будет.

— Да, все так и будет… — повторил Бельмонте задумчиво. — Вы говорите, вам не дали торт?

— Нет, не дали, — вздохнула она.

— А скажите, не был ли это огромный торт, изображавший дворец паши?

— Да, Алмазный дворец из беломраморной пастилы («Правильно, — отметил про себя Бельмонте, — в дальнейшем специальность дома Абу Шукри»), а еще из воздушнейшего бисквита и увенчанный башней из сбитого крема. Шапочки у стражников марципановые, ярко-красные, окна застеклены тончайшей карамелью. Она такая тоненькая, что сквозь нее все видно: и Диван Светлейших, и внутренность нашей Реснички — я даже разглядела там себя. Все наши бабы вилочками ковыряются, какая с краю подкапывается, какая башней перемазалась, две ковырялки из-за паши чуть не подрались, он был шоколадный — а они с Цейлона, где пьют чай с шоколадом. Только одной мне нельзя ни крошечки.