Леонид Гиршович - Суббота навсегда

«Чуть не подрались» — сингалезки подрались бы непременно и синие глазки друг дружке повыцарапали бы, но закон гарема не знает преступления страшней рукоприкладства. Гарем паши в первую очередь коллекция бесценных тел. Они — священная утварь при богослужении, где в роли божества — царский уд. Малейшая царапина, малейшее повреждение, нанесенное одному из предметов священного сервиза, считается вредительством номер один. Нет ни извиняющих обстоятельств, ни выяснения причин. Вина всегда на той, что дала рукам волю — царапалась, таскала за волосы, кусалась. И для каждой из них Осмин подбирал особое наказание — но, заметим, без того, чтоб оставались следы на теле, по этой части он был докой: уроженок гор изнурял плаваньем, сластенам месяцами не давал сладкого, брезгливых таким поил и кормил, что ни в сказке сказать, ни пером описать, гордых заставлял прислуживать собственным служанкам, акрофобок превращал в акробаток, русским приказывал выучить наизусть главу из «Онегина» по-украински. О, Восмин был творческой личностью! Что там шоколадная фигурка паши — ради куда большего, теплокровного и сладкого, как взрыв при начале мира, даже из-за него, сердешного, девчушки бы не выцарапали друг у дружки эти самые сингалезки.

— И вы от обиды решились бежать… Нет, погодите, — опередил он возражение, — я понимаю, что не из-за какого-то кусочка, а, как бы это выразиться, по совокупности причин. Я сказал: я вам помогу. Слушайте очень внимательно, что вы должны сделать. Басорский дворец разбомблен, но не доеден. Возвращайтесь обратно и ловите момент, когда незаметно сможете зарыться в его остатки. Не знаю как, но у вас это получится, гарантия — сто процентов.

— Его вкатили на колесиках.

— Может быть, заберетесь прямо в подъемник. Во всяком случае, вас спустят в подъемнике.

— В «Чрево»?

— Совершенно верно. Там вас увидит один поваренок, по имени… неважно… расскажете ему свою историю, прочтете стихотворение, которое хотели прочесть мне: «Спаси меня…» и т. д. После этого он вас спрячет в котел и пообещает вывести наружу. Не вверяйтесь. Своим ходом вылезайте сами из котла. Вам надо найти семейную пару, они морриски из Андалузии, его зовут Томазо, ее Марианиной… они, конечно, здесь под другими именами, Абдулла и Зюлейка, кажется. Никаких особых примет. Своим видом как бы хотят показать: и мы правоверные, не хуже других. На людях стесняются говорить по-испански. Женщина чем-то похожа на жука, гуляющего на задних лапках — должно быть, из-за черных сросшихся бровей. Ах да, на спине между лопатками материя по шву разошлась, и досаафовская майка виднеется. Вы скажете им вполголоса: «Аве Мария, — это пароль. — Я должна выбраться отсюда». Уж поверьте, они все сделают. И пусть узнают, где в Басре русская миссия — постарайтесь в ней укрыться.

— Так вы разведчик, шевалье?

— Служба внешней разведки Его Святого Католического Величества. Спешите, время не терпит. В том, что вам удастся зарыться в сугробе сбитого крема и добраться до «Чрева ифрита», можете не сомневаться. А дальше не знаю и, вероятно, никогда не узнаю — ни я, ни наши читатели.

— Я им напишу.

Допустим, назвать так главу — значит подвергнуть себя искушению: и все последующие главы снабжать тем же названием, лишь по правую сторону добавляя цифру — наподобие «Expo 2000» или «Улисс IV». Поэт, с которым меня связывают узы дружбы, озаглавил свою книгу «Здравствуйте». На это исследователь поэзии заметил: «Назвать книгу стихов так — то же, что назвать ее „Слава Богу“» — то есть фразой, уместной не столько на обложке, сколько в помещении, где, по словам другого поэта, «стонет сизый голубочек». Тристрам Шенди в XIX главе своего звездного сочинения рассуждает о том, что все достоинства и недостатки этой книги явствуют из имени ее автора и тем самым прочитываются на титульном листе. Поэтому мы впредь воздержимся называть главы «Главами» — не то будут они отличаться только номером: глава первая, глава вторая и т. д.

Педрильо — который для всех, естественно, был Педриной — состоял при провианте. Судя по съестным запасам, паша собрался совершить многодневную экспедицию в голодный край, а вовсе не послеобеденную прогулку на катере. Перед Педрильо высилась гора фруктов: апельсинов, мандаринов, клементин, грейпфрутов, памелл, гранатов. В буфете звенела посуда. Портшез страусового пера по-прежнему покачивался далеко впереди, но носилки Блондхен скрылись из его поля зрения, как будто их и не было. До сих пор он видел ее фигурку, личико — в передничке по самые глаза. И разом все исчезло.

С наступлением темноты неизвестность слилась с неизбежностью, теша душу надеждой, что это только до утра.

— Тсс… Педрильо… тсс… — раздался шепот, от кромешного беззвучия в столь же кромешной тьме даже липкий. — Паша ищет художника — из христиан. Написать дону Констанцию, как бы это сделали на ее родине. Все понятно? Я спешу к нашей голубке с доброй вестью.

Такого развития событий Педрильо не ожидал. Скорей в слона!

Констанция в сопровождении Алишара и Хусни взошла к себе в покои. Они располагались на высоте тридцати восьми пологих ступенек — по числу поцелуев, которыми Ночь исцелила Безумного; а в Вестминстер ведет 39 ступеней, по числу догматов, положенных в основу англиканского вероучения: «Закон 39 статей» от 1563 года. [82]У замочной скважины величиною с портал — или у портала, очертаниями походившего на замочную скважину, сидел Джибрил и правил бритву. Он это делал без конца, любя звук, с каким лезвие штрихует ремень: вот так же шашка рассекает воздух — отсюда следует, что в прошлой своей жизни Джибрил был конником.

Джибрил пал перед ханум на лицо. Потом поинтересовался у соклассников, счастливым ли было плавание.

— Что тебе сказать, Джибрил, — отвечали Алишар и Хусни, — по словам учителя, это был шаг в правильном направлении.

Констанция приблизилась к окну. Скорая смерть представлялась ей то пучком ослепительного света, то камерой обскура — смотря по настроению. Еще недавно барометр настроения предвещал свет: душа праздновала отсрочку, но то было ликование мотылька. Теперь смертный мрак, овладевающий очами, казался более правдоподобным исходом жизни. Блондхен…

Но только успела подумать о своей девушке, как услыхала ее шаги.

— Немножко мюслей для моего воробышка и самую малость солнечной струйки для моей горлинки.

В руках у верной мисс был поднос. Правда, солнечный напиток в тусклом освещении выглядел израильтянином, отбывавшим срок в зоне вечной мерзлоты. Но на морозе воздух свободы только острей.

— Блондхен, ты… Так истомилась, устала я, но ты подаешь мне сок дивных плодов. Его прозрачный сладкий цвет утоляет жажду сердца. Скажи, милая моя Блондхен, ты послана небом и себе самой тоже? Или своим печалям и страхам ты не врач?