Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Окнами опочивальня Селима глядела в сад: на «Арию с колокольчиками», на «Шелест леса». Что еще по пробуждении прилично озирать паше? Город с его сутолокой, с криками, с автобусами хорош для простых смертных, исключая слепых — для последних и он слишком хорош, но здесь, как говорится, воля Аллаха. Воля же эта такова, что задним числом постигаешь и дивишься: wie gut! wie klug! (Погнер — дочери, ибо оперное представление ни на миг не прекращается.)

Селим-паше вспоминалась английская дуэнья: хитра, отчаянна. А там, говорят, есть еще одна — превеликая давилыцица. Мол, железное сердце и то не устоит, чего-нибудь да прольет. Идея с портретом хороша, но где взять портретиста… Констанция! Она бы сейчас смотрела на него — со стены, и смотрела бы на него — у себя в светлице. Чем не пассаж, исполненный двойными нотами на израфиле? [84]

Ночь далась ему против обыкновения без труда. Не снился кат, еженощный его кошмар — тело паши являло собою атлас пыток. Нет, видения этой ночи скорей уж были сравнимы с лепестками роз, покрывавшими желто-бурую от целебных кореньев воду в ванне. Веки дрогнули, как при звуках веснянки, что в сокровенных снах империи распевают под утро нордические девы: «Зелена трава на твоих, Шельда, берегах». Констанция Селима — исцеление малым сим. Констанция Селима — неведомый, несбывшийся мир, где первородство остается за Исавом, где Антиной переживает Адриана, где Россия бухает атомную бомбу на Японию в царствование Алексея Николаевича.

Мы знаем: того, что не случилось — случиться не должно было. Завскладом нереализованных возможностей (не закладом, а завскладом) служит наше желание сорвать аплодисмент любой ценой. «Констанция Селима» — из той самой оперы, которая никогда никем не будет написана. Правда, в отличие от нас, Селим об этом не подозревает: для него это не утопия, не мечты, обращенные в прошлое. Пусть потешится — может, и сами мы сейчас тешимся тем, чему нет места в Действительности. (Действительность — имя собственное, имя автора, в том числе и наше по отношению к Селиму.)

Несколько глухонемых рабов и рабынь, этаких одушевленных мойдодыров, являли собой постоянную готовность исполнить свои функции четко и слаженно — едва в этом возникнет нужда. Но человек, будь он хоть сто раз паша, не может видеть в другом человеке исключительно рукомойник, губку или полотенце (обратно — сколько угодно; получится Ники де Сен-Фаль). И Селим-паша не спускал глаз с тех, кто, не обладая даром речи, не обладал и потребностью в известной ямке, которой мог бы поверить… а вот сегодня и нечего было бы поверять: пашу-то подменили! Но поди узри в невозмутимых лицах что-либо — это то же, что бодрствовать перед фотоснимком безнадежно больного, ожидая обещанной метаморфозы в миг кончины.

Селим-паша пожелал увидеть своего кизляра-ага: пусть найдет скорей художника, пусть все будет по слову этой мисс.

А кизляр-ага уже знал, что площадь перед Алмазным дворцом обратилась в зерцало небес — или стала местом страшного кощунства. Выбрать из двух точек зрения истинную, определявшую также и судьбу неведомого демиурга, может лишь владыка правоверных, всевластный правитель Басры, властелин трех морей, справедливый и прямой, как пути Аллаха… пауза, сейчас решится…

Осмину было не к лицу тесниться на башенной площадке вместе с другими звездочетами — гадать, что скажет паша да как отнесется к граффити. Негоже главному евнуху пребывать в неведении наравне с каким-нибудь гайдуцким воеводой. Поэтому посланные нашли его в Ресничке, в своем кабинете за работой. Осмин просматривал диаграммы, начертанные Алиханом — «дежурным по апрелю». Рядом высилась горка ученических блинов — молодые евнухи писали контрольную «Составление ядов в условиях боя». «Ну, кому это надо?» — шептал Алихан Алишару, накатавшему десять страниц кружевным почерком. «Кому-нибудь да надо», — дипломатично отвечал Алишар.

— Осмин! Осьминоже! Я другой человек! Копьем любви я поражаю ночных демонов! — так воскликнул паша — на вопрос кизляр-агаси, как ему почивалось этой ночью.

«Пример того, как можно использовать вещь не по назначению», — подумал евнух, а вслух сказал:

— То ли еще будет, когда оно поразит златозаду.

— Ты говоришь, златозаду? Констанция, Констанция, мой милый! Так зовут мою любовь. Я хочу иметь ее изображение — здесь, против моего ложа. И чтобы художник непременно был родом из Испании… ну, из Италии. Там искусство изображать красками вознесено до небес. Будь оно и впрямь неугодно Аллаху, Превечный не потерпел бы такого соседства. Отныне, пробуждаясь, я всегда смогу видеть Констанцию, Констанцию Селима.

— Но позволь, государь! Зачем тебе бесплотный образ той, которая, сто́ит тебе лишь пожелать, сама, во плоти, будет встречать твое пробуждение? О царь нашего времени! Роковое заблуждение, чтоб не сказать порок, отличающий неверных: творению Аллаха предпочесть подражание каких-то жалких смертных, всего-то и располагающих что малярной кистью да ведерком краски.

— Скопец! Ты будешь мне перечить именем Аллаха? А как пьянствовать с корсарами, ты тут как тут, лицемер? Дрожи!.. Так вот, мой милый, здесь мы повесим portrait en pied моей Констанции — а я подарю ей свой portrait, где буду запечатлен в сиянии славы. Найди художника, который сумеет это сделать — и будешь прощен, ха-ха-ха!

— Мой повелитель, буду ли я прощен, если дерзну спросить…

— ?!

— Кто-нибудь подал моему повелителю эту мысль?

— ??!!

— Тогда все очень и очень странно, — прошептал Осмин.

— Что ты там бормочешь, болван?

— О счастливый царь! Твой слуга опередил пожелание, что слетело с царственных уст. Изволь же проследовать на дозорную башню. Я уже предвкушаю то приятное изумление, которым мой повелитель будет охвачен. Молю тебя, поспеши на башню.

Селиму не пришлось это повторять дважды. В смысле, Осмину. И оба побежали — насколько сие совместимо с величием одного и дородностью другого.

Когда взору Селим-паши открылось творение Бельмонте, он потерял дар речи. Долго и неподвижно взирал он на венценосного всадника в лучах восходящего солнца. Глаза всадника смотрели решительно мимо всех. Брови выражали гнев и сосредоточенность — что приличествует владыке. Главное, однако, — неземная красота. Не то, чтоб изображенный был красив, но красивой, сладостно красивой — «расчесанной до крови» — была картина: живая, выпуклая, благодаря цветовым оттенкам и светотени. А казалось, что красив он сам. [85]

Паша подошел и обнял евнуха. Вкус побеждает смерть — вот, что ее побеждает. А веру, царя и отечество можно переменить запросто.

Такого отличия еще никто не удостаивался. Положение Осмина сразу упрочилось, как ничье в подлунном мире. Он сам не ожидал такой милости. Он, может, и заслужил ее, но не за то совсем.