Леонид Гиршович - Суббота навсегда

«Дурное» и «очень дурное» — между этими двумя делениями билась стрелка, указывавшая расположение духа арамбаши. Он заблаговременно приказал расставить стражу по периметру незавершенного шедевра, за что удостоился отметки «хорошо» — так почему же кошки скребли у него на сердце? Янычар-бей до пятницы не вернется, его креатура, первый визирь тесним со всех трех сторон — видать, уже по колено в море. Триумф Осмина нас никак не задевает. У Мдивани сотрудник перебежал к султану — опять же приятно, это как со сдохшею соседскою коровой. Ужель виною всему Мртко? Но ведь очевидно, что паша обращался к нему через голову арамбаши неумышленно, иначе арамбаша не оттяпал бы себе «четверку» за предусмотрительность. Какая глупость может, однако, отравлять человеку существование! Ну, а вчера, а третьего дня что мешало ему радоваться жизни? А год назад? И силы еще вроде бы есть, и цену ему все знают — хорошо знают, недаром столько врагов. Ничего не радует. Тех, кто восхищается тобой, презираешь, тех, кто тебе предпочитает других, утопил бы. Соперникам, когда они в фаворе, завидуешь до желудочных колик, когда же можешь попрать их ногами, то делаешь это без всякой радости. Почему? Где вкус к жизни? В бою ты храбр как лев и искусен как Баязет. Почему же в прочее время года [102]способен страдать из-за какого-то Мртко?

Поручик с пластырем на лбу рвется к нему с донесением, а денщик-гайдук куражится, показывает янычарскому офицеру, что он для него тьфу:

— Его превосходительство изволили почивать. Через часок, а лучшее через два ваше благородие пущай пожалуют.

Янычар в бешенстве, и так же бешено сверкнул багдад под острыми крылышками ногтей. Но гайдучок скривился:

— А наш брательник к ефтому не привычен. Мы люди простые, лесные, до тонкостей жизни не доросли. Ефто у других деньги силу мают, у янычаров — да-а… А мы гайдучки глупые. За любовь да за ласку… — и только когда на губах у янычарского поручика выступила пена, что бывает на последней стадии бешенства, денщик, в чьи планы не входило быть изрубленным на мелкие кусочки, неожиданно сказал с приторно-притворным удивлением: — Глянь-ка, проснулись. Сейчас доложим. Не желаете, ваше благородие, водицы испить, а то взопрели, кажись?

Спустя минуту поручик уже рекомендовался арамбаше:

— Поручик лейб-гвардии янычарского полка дворцового гарнизона Зорин Тыкмеяну, мой господин, — он щелкнул каблуками.

— Присаживайтесь, поручик, — и жестом, словно приглашалась при этом вся галерка, арамбаша указал на коврик с цветами и бабочками по правую руку от себя, так что в какое-то мгновение на мизинце у него полыхнул голубым пламенем карбункул. — Я велю подать шербет со снегом. Если судить по вашему виду, на дворе у нас двадцать первое августа, а не девятнадцатое октября. Или лучше чай с наной?

— Нану без чая, если можно.

— Просто пожевать? Что ж, это бодрит. Эй, Прошка, свежей наны! А мне — чашечку мокко. Что это, поручик, у вас на лбу, опять мальчишки камнями швырялись?

Янычар хотел сказать: «Они только в гайдуков швыряются, попробовали бы в нас». Но решил, что скажет это, когда выйдет в капитаны. Тут появился Прохор с серебряным подносом в руках.

— Мочка-с? Наночки?

Мокко было с пеночкой, для большего аромата посыпанной желтой цветочной пыльцой, на листьях наны сверкали капли божьей росы.

— Так что же с вами приключилось, поручик? Что скрывает эта повязка? — спросил арамбаша снова, поднося к ноздрям чашечку мокко.

Пришлось все рассказать.

— Я представлю вас к медали за ранение, и ваши товарищи будут сожалеть, что не оказались на вашем месте.

У арамбаши никогда нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Поэтому, боясь выставить себя в идиотском свете, поручик не решался «поцеловать землю между рук арамбаши», как то предписывал общевойсковой ритуал. К счастью, арамбаша поинтересовался, хороша ли нана, на что гость весь изошел в восторгах — таких, после которых трудно прослыть неблагодарным. Это как спросить: «Хороша ль жевательная резинка?» — а в ответ овация. Арамбаше ничего не оставалось, как троекратно ударить в ладоши и продиктовать секретарю рапорт о представлении такого-то к награде, хотя первоначально это была лишь шутка.

Теперь кошки на сердце не скребли, а ссали.

Тут поручик ему и сказал:

— Я не уверен, господин, что поступаю правильно, сообщая тебе о сущей безделице. Но лучше оказаться смешным в твоих глазах, чем после раскаиваться в малодушии. Пускай чрезмерное усердие смешно, зато недостаточное радение — преступно.

— Твои речи, юноша, да Богу в уши, Он бы тебя произвел в архангелы. Говори без стеснения.

— Отважный арамбаша, повелитель могучих гайдуков! Давеча, ну, совсем несколько минут назад, один из бойцов нашего отряда, а мы охраняем то, не знаем что, — арамбаша усмехнулся: «Вот именно», — увидел подозрительную личность, которая, как ему показалось, пыталась проникнуть на объект. Попытка была пресечена со всей решительностью, но тут выясняется, что наш Мухтар погорячился. Его булава обрушилась не на того — это был старый лодочник, которого минувшей ночью хотели нанять с целью тайного побега…

«Тайно бежать из тюрьмы нельзя, а вот тайно бежать из дворца?» — Арамбаша задумался, он любил слово, он был филолог.

— …из Басры. Моряк для вида согласился, а про себя решил, что следует сообщить нам.

— То есть вам, янычарам. Браво. И что же он, жив? Здоров?

— Его жизнь вне опасности, а здоровых людей, как известно, нет. У него, небось, и раньше было не счесть алмазов в печени.

— Пьяница?

— Не без того. Мухтар говорит, что легонько шлепнул, но, конечно, не окажись рядом Бранко, мы так бы ничего и не узнали.

— А так какие же вы узнали тайны — что из Басры бегут?

— Клоас-лодочник, так зовут моряка, уверяет, что нанять его пытался тот самый испанец — разрисовавший Дворцовую площадь. Он его узнал.

Ни один мускул не дрогнул на лице начальника гайдуцкого приказа — не только воин, но и царедворец, он прошел суровую школу буддийских монахов. Но кошек на сердце как не бывало. И маленький Юрочка в нем, во взрослом, запрыгал до потолка. (Не будем притворяться, что мы забыли его имя, Ежи-ибн-Иржи.)

— Мой мальчик, ты оторвал нас от занятий, важность которых трудно переоценить. Ты поступил правильно. А сейчас давай разберемся. Испанский художник самочинно является в Басру в надежде обогатиться при дворе паши. Зачем ему, не успевшему ступить на басорский берег, бежать отсюда — на рыбачьей лодке, ночью? Даже если ему суждено здесь сложить голову, чего я не исключаю, пониманию этого предшествует опыт, которого он еще не приобрел, так как и дня не прожил в Басре благоуханной. Но повторяю, ты правильно сделал, что пришел. Ты доказал, что не боишься стать всеобщим посмешищем, принимая на веру россказни пьяных матросов. Желание во что бы то ни стало вывести на чистую воду испанца, которому ты обязан этой прелестной нашлепкой, для тебя важнее репутации, тем более что это всего лишь репутация умного человека. Так держать, мой мальчик. Поскольку глупость должна быть вознаграждена — ибо ум сам по себе является наградой — но по какому-то упущению медали «За глупость» не существует, я похлопочу перед моим другом янычар-беем о производстве тебя в капитаны. Зная крепость наших с ним дружеских уз, не думаю, чтобы он мне отказал, покровительство старых друзей — лучшая рекомендация. Отныне ты будешь отмечен особым благорасположением своего начальника. Единственно что, мне теперь придется дать делу ход на основании твоего сообщения, самому допросить этого моряка, выбить ему еще несколько зубов, сломать еще пару ребер. И все это вместо того, чтобы заняться куда более важными вещами: например, подсчитать частотность буквы «р» в поэзии раннего Мандельштама. Но ничего, ничего, обо мне не беспокойся, у тебя и без того в жизни будет еще полно причин для беспокойства. Вы свободны, поручик Тыкмеяну.