Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Последний вышел от арамбаши, кляня свою судьбу, предоставившую ему выбирать между бритвой [103]и полковою кассой. Арамбаша с такой убедительностью раскрыл тайные мотивы, которыми руководствовался поручик Тыкмеяну, что тот и сам уверовал в них: конечно же, ему хотелось сквитаться с испанцем.

Завидя офицера, денщик арамбаши вытянулся во фронт с недовольной миной: он как раз строил карточный домик. Поручик шагнул к нему и, сильно наступив на ногу, твердым как сталь ногтем большого пальца, обращенным лункой кверху, провел ото лба до подбородка. Потом не спеша вычистил ноготь.

Клоас, спасенный шестикрылым насекомым от верной смерти, к удивлению арамбаши мог стоять на ногах. Приступив к дозволенным речам, он рассказал, как, будучи принят испанцем за Ибрагима, согласился отправиться в землю, которую тот ему укажет.

— Он не пообещал за это произвести от тебя великий народ? Ладно, продолжай.

Ну, они условились о месте — тростниковой бухточке в полулиге от пристани.

— По-твоему, это был тот же испанец, что и на дворцовой площади?

Клоас резонно заметил, что испанец — не китаец, тут не ошибешься (мы пользуемся косвенной речью исключительно во избежание шепелявых шоглашных). Арамбаше было трудно с ним не согласиться.

— Возможно, мы с тобою поладим. Здесь барбариски — жаль, что ты можешь только сосать, — и арамбаша кинул к ногам Клоаса кошелек. Тот хоть и с трудом, но поднял его и жадно заглянул внутрь: какой монетой наполнен? Внутри лежало двадцать двойных дублонов. — Доволен? Теперь порассуждаем. Испанец. Художник. Под плащом шпага. С дерзкой изобретательностью обратил на себя внимание паши. Чем бы движим ни был, каким бы желанием, ясно, что оно не удовлетворится двадцатью монетами. Добрался до Басры, наперед зная, что его пребывание здесь не будет долгим. Когда б его дерзость питалась жаждой обогащения, он бы так не спешил в обратный путь. Значит, живопись — ширма. Ширма… ширма… подсказка кроется где-то близко, в самом слове. Ну, вперед, арамбаша, вперед, структуралист! Напряги все свое интертекстуальное мышление! Ну… Поднатужься еще немного!.. Нет, не могу…

Кишка тонка.

И тогда Клоас спел старинную арабскую песенку — мы ее слышали дважды, в разных исполнениях, в первом случае пелось «кабальерчик», во втором — «кавалерчик», но суть не менялась. От исполнителя ничего не зависит, и странно, что эту азбучную истину еще приходится повторять. Уж как скверно пел Клоас, а вы бы видели арамбашу, которому именно в этом исполнении открылись сокровенные глубины старинной арабской песенки.

— Любовная история, как я раньше этого не понял! Ты хочешь сказать, что это Мейджнун, похищающий свою Лейлу?

Ясное дело. Об этом Клоасу рассказал сам испанец. Он идальго, на родине страшно богат, его возлюбленную похитили, теперь она в Басре. Его самого ограбили в пути.

— Конечно же, он здесь из-за женщины. И живопись — это только ширма… Гм, ширма… На ширмах изображают ад, горящую карету посередине, и в ней… Всеми способами он добивался быть представленным паше. Пронесся слух, что уже сегодня, скрытый от взоров ханум, он будет снимать с нее портрет. Она испанка, он испанец. Готовится похищение из сераля. Эй, Прошка!

Вместо Прохора входит другой — частокол седцебиения мешает обнаружить подмену.

— Что ты будешь пить?

Ему б винца… И к своему удивлению Клоас получил рюмку хересу.

— Мне снегу, и сверху капнуть красного сиропа. Это пьянит лучше всякого вина, — пояснил он. — Ответь, твой Синдбад… ну, этот самый Ибрагим, он со своим кораблем еще в Басре?

Клоас отвечал утвердительно. «Ибрагим» отплывает в Калькутту через неделю с партией игрушечных ружей и двумя тюками надувных танков.

— Корабль конфисковать, груз использовать в оборонных целях. Бумагу.

Полковой стряпчий, уже приготовившийся писать, быстро оформил бумагу положенного содержания.

— Я дам тебе команду. Бросишь якорь в этой заводи и жди. Все как ты ему обещал — обещания надо выполнять.

Клоас понимающе кивнул. Они остались вдвоем.

— Скажи, тебе доводилось убивать животных?

Приходилось ли ему убивать животных? Нет, животных нечасто. Это и трудней, и опасней, чем человека. Но если господину угодно, то он убьет и животное. Хотя быка убить — это не человека.

— Нет-нет, человека, человека, — успокоил его арамбаша. — Быки пускай себе живут. Слушай меня внимательно. Как только группа захвата закончит операцию, что продлится считанные минуты, я поблагодарю командира именем паши. И когда тот падет на лицо свое, чтобы поцеловать землю между моих рук, ты сзади его и прихлопнешь. Я специально стану так, чтобы тебе было с руки. Какой вид оружия тебе предпочтительней?

— Ах, мне все равно.

— Говори, не стесняйся. Ты — убийца, за тобой право выбора оружия.

— Ну… лучше всего, конечно, топором, со спины-то. И потом контрольный выстрел в голову.

— Все. Топор и пистолет. Топор ты получишь немедленно, а пистолет я тебе дам свой — попозже. И смотри, кошелек не потеряй.

— Не потеряю, хозяин. У меня тут потайной карман — ни одна душа не догадается.

— Вот и отлично. А второй — он в два раза тяжелее, — арамбаша потряс им, как колокольчиком, — это уже по завершении.

Командовать группой захвата было поручено Мртко. Ему арамбаша сказал:

— Сегодня паша выставил мне «четверку» за предусмотрительность. Неплохо. Но у тебя, Мртко, есть шанс победить своего учителя. Этой ночью ты можешь оказать паше такую услугу, какую ему еще никто не оказывал. Смотри, не урони марку гайдука, мой мальчик.

Павлину все равно перед кем распускать хвост — другими словами, распахнуть солдатскую шинель и предстать в царских одеждах. Совсем не обязательно делать это перед генерал-губернатором, можно предстать Зевесом и перед семейством портного (Селим-паша и Блондхен). И точно так же можно затаить злобу на вахтера, денщика, буфетчицу, с тем чтобы расквитаться с этим одноклеточным в удобный момент, как равный с равным. Таким же одноклеточным представлялся Мртко на фоне арамбаши, который тем не менее потирал ладони в предвкушении того, что «будет не Мортко, а Смертко». Напевая на мотив глинковского «Сомнения» (в характере марша): «Как бык шестикрылый и грозный, мне снится соперник счастливый», он потом до самого обеда предавался своему любимому занятию: подсчитывал ритмическую кривую у раннего Мандельштама.

Мораль: в землю, которую Я тебе укажу, тебя зароют.

Назвать так главу как раз и означает «свести Елену, Геракла, других демонов с носителями библейских имен». [104]Что ж, об авторе этой книги когда-нибудь скажут: «Временами он сам себе был тошнотворен».

Расколдуем все лица, кроме Осмина: кто заколдовал себя сам — пускай сам и расколдовывается.