Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Выше брать уж было некуда. Арамбаша понизил голос, отдавая распоряжение орлам, [120]чьи венгерки в сочетании с тюрбанами предвещали союз Дунайской монархии и Оттоманской империи, о котором в описываемое время и помыслить нельзя было.

К основанию лестницы подвели тех, кто давеча по ней весело сбегал. Мужчины были связаны, их шеи соединяла цепь. Педрильо щеголял дамскими кружевными панталончиками — плаща и след простыл. Бельмонте лишился шпаги, а в остальном его туалет никаких унизительных перемен не претерпел. Женщины, имевшие вид музейных экспонатов, упакованных для перевозки, были осторожно уложены рядом.

— Тут ханум, тут служанка, — пояснил арамбаша.

— Развязать! Шлюхам ни к чему скрывать свои лица.

Гайдуки могли бы смело ассистировать Кристо, они ловко все распаковали, и обе парочки в ожидании своей участи прижались друг к другу.

— Я соскучилась по тебе, — сказала Констанция. — Не обращай внимания ни на кого и ни на что, живи секундами.

— Я погубил тебя.

— Ты погубил меня? Ты спас меня от гибели, ты вырвал меня из рабства, я больше не раба слепой природы. А что мы заплатим за это нашими телами, так тела — это гадость.

— Ты хочешь сказать, что похищение состоялось?

— А разве ты этого не понял?

Паша не слышал, о чем они говорят — а хотел бы. Увы, чтобы распоряжаться жизнью и смертью с тою же помпезностью, с какой принимают парады, острота слуха не требуется.

— Педро, — сказала Блондинка, — у нас нет возможности спасти свои жизни.

— Боюсь, Блондиночка, ты права, — отвечал ей Педрильо.

— Ты хотел, чтобы я выучила тебя английскому — тогда пой вместе со мною. Помни, последние слова в этом мире будут сказаны по-английски.

Оба поют:

Селим очнулся. Он пробыл в каком-то оцепенении те считанные секунды, на которые Констанция сделалась богиней — первая проба сил.

— Эй! Что они говорят? Что смеют они сказать?

Ему бы кинуться вниз, звериными прыжками, через десять ступенек, растерзать ее, овладеть ею… Но, растерзав, не овладеешь. Неужели он снова впал в херувимство, снова подобен окружающему его воинству? О нет…

— Я говорю, что слова, которые последний человек произнесет, покидая Землю, будут сказаны не по-русски и не по-китайски, а по-английски! — крикнула Блондхен — звонко, будто на весь мир.

— Унять ее!.. — прошептал Селим-паша, теряя силы.

Но легко сказать «уйми» — гайдуки, взмахнув было палашами, превратились в собственные изваяния: это Констанция метнулась к Блондхен и обняла ее.

Если б он послушался Осмина — тогда, на золотистой лодочке… Теперь уж поздно, теперь уж Осмин сделался бесформенной студенистой массой, сочившейся сквозь в синюю полосочку халат. На дорогого учителя взирал осиротевший класс, а гиляр черной тучей кружил над ними, упиваясь своей неотвратимостью.

— О повелитель, — продолжал арамбаша, наблюдательный, как пункт ООН, — кому как не тебе знать, что любовь не купишь…

— Кому как не мне? Что ты этим хочешь сказать?

Паша даже топнул ногой. Общеизвестно: предшественник Селима превосходил его щедростью. До революции годовой оклад янычар равнялся трем тысячам против нынешних полутора, что, однако, не помешало красным головорезам нарушить все клятвы и возвести на престол любимого человека.

— Отвечай! Что ты хотел этим сказать? — Он вдруг умолк и тревожно покосился на холодец из Осмина.

Арамбаша попытался зализать свою оплошность.

— О светоч Басры! Казни мой язык — мысль неповинна. Мысль твоего раба состояла в том, что мы, гайдуки, исстари служим за любовь, за ласку, и о большем не помышляем.

— Вот и не помышляйте. Коли это у тебя на уме было, якши.

— Повелитель…

— Ну, что еще?

— Не прогневайся, что раб твой тебе досаждает по пустякам. Но орлы нашли у собаки, помимо этой вязальной спицы, — с насмешкою указал на шпагу, — и какого-то там амулета, вот еще что.

Он протянул паше коптский папирус… который паша взял — рукою вестника, тот на ушах слетал вниз и вернулся. (Осмин повел глазом: он самый.)

— Я так и думал. Сыны шайтана… А что за амулет, от чего он помогает?

— Амулет или талисман. Он висел у него на шее.

Это была сова Лостадосов — подарок отца, с которым Бельмонте не расставался. И вот паша берет в руки сову, когда-то державшую гарду на шпаге дона Алонсо, затем (все происходит очень медленно) спускается по тридцати восьми ступеням — с лицом бледнее смерти. Он вплотную подошел к Бельмонте, смерил его взглядом — таким, что Констанция в невольном ужасе отпрянула.

— Твое имя, испанец?

— Бельмонте Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос.

— Это я Бельмонте! — весело закричал Мино. По своему обыкновению, он где-то прятался, и теперь счел уместным заявить о себе. Бедная Констанция…

— Лостадос… — паша в невольном ужасе отпрянул. Счет: один — один. — Говори правду, или я до мозгов припечатаю тебя этим! — Он мертвою хваткой сжал рукоять сарацинского меча, украшенную «солнышком убиенных» — такое же было и на флаге: в венце из волнистых лучей.

— У меня нет причин скрывать свое имя — это имя чести.

— Отвечай, комендант Орана тебе родня?

— Он мой отец.

— А мать?

— В девичестве Констанция…

— Ах… — вырвалось у Констанции.

— …де Кеведо-и-Вильегас. Но я не помню ее. Она удалилась в монастырь в пору моего младенчества.

— В монастырь… Давно мои уши не слыхали этого имени: Кеведо… О счастливейший из дней! Сын моего заклятого врага… — арамбаша подобострастно просиял, — в моей власти. Это твой отец лишил меня всего: родины, возлюбленной, гордого имени, чести, это его стараниями я претерпел все муки ада, и только чудо спасло меня от пламени костра. Видит Бог, я верну ему долг, само небо озаботилось этим. Осмина сюда!

Осмина сволокли вниз, как тушу, предназначенную для разделки. Паша даже не взглянул на него, только сказал:

— Ты можешь избегнуть своей участи, презренный, при условии, что измыслишь такую предсмертную муку для них… — вот с кого ни на миг не сводил он глаз — цвета остывшей заварки, — такую муку, которая заставит мансура содрогнуться от ужаса, муку, в сравнении с которой Джаханам покажется садами Аллаха. Но берегись! Смотри, если твоя фантазия тебя подведет и твой рецепт придется мне не по вкусу. Я велю мансуру это же блюдо приготовить из тебя, понял? Твой приговор может оказаться приговором самому себе, помни об этом. А теперь всех пятерых в башню и сковать одной цепью.

«Есть — всех пятерых в башню и сковать одной цепью!» — означала поза, которую арамбаша поспешил принять.

До сих пор оно представлялось преждевременным — потребность в нем сперва надо взлелеять: ее зеленый побег должен окрепнуть, дабы удовлетворение было полней. Но запаздывать с этим делом не годится — еще, глядишь, расхочется. Во всяком случае, в эпилоге разъяснения неуместны, эпилог мы посвятим… прологу.