Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Кроха-сын, можно сказать, за маковую росинку продававший отца, дон Хулио, который, уж будьте уверены, до самой смерти не употребит выражения «нажраться дерьма», хустисия, «наш кормилец», — все они были марионетками в пьесе дона Алонсо. Автору, правда, не приходило в голову, что хустисия притворяется марионеткой — из желания понять, чья же он марионетка. Между тем выясняется, что Видриера в прошлом кормился актерским ремеслом. Сыграть труп перед такой невзыскательной аудиторией, как корчете, ничего не стоило тому, кто годами разыгрывал этюд по системе Станиславского: «Представьте себе, что вы из стекла».

Нет, пожалуй, и еще кое-что оказалось неучтенным — а кое-что отпрыск древнейшей испанской фамилии и не посмел бы принять в расчет: мы имеем в виду главу «Поединок», где хустисия выступил в роли Савельича. Ибо ЧЕСТЬ — это все; вера, отечество, любовь меркнут перед нею. Сама честь меркнет перед нею (умом этого не понять). Кроме того, Алонсо не представлял себе, на какой фортель способна хуанитка, прознав, что кто-то, какая-то косая, угрожает ее миленькому.

Стоп. Здесь альгуасил, наконец, обыгрывает своего противника (не в смысле в эту секунду, но на этом участке). Сам того не замечая, дон Педро перестает идти по специально для него нарисованным стрелочкам: вопреки авторской воле персонаж зажил отныне самостоятельной жизнью, больше того, он знает такое, о чем Алонсо и вовсе не подозревал.

Всех берет оторопь, когда Аргуэльо тоже оказывается задушенной — и не взрослым мужчиной, а не то ребенком, не то карликом. На сей-то раз Эдмондо точно ни при чем. Убийцу видели, чуть было не поймали — та же Гуля попыталась схватить малявку, за что поплатилась царапинами на своем нежненьком личике.

Мы, конечно, не помним, что сказал дон Педро, едва лишь бросил взгляд на мертвую Аргуэльо (да перечитайте вообще первую часть, ей-Богу, она того стоит). «Работящая была девушка», — вот что он сказал. И тонким зубчиком от гребня удалил траур, который покойница носила под ногтями — дескать, у них в Астурии такой обычай. Той же ночью к Эдмондо «призрак явился и грозно сказал», даже неважно, что, — важен результат: полоумная хуанитка, позабыв об Америке, радостно потащила своего миленького на Сокодовер, возвестить тройное покаяние. Каких только показаний не давал потом Эдмондо. В ручных тисках покажешь на себя всеми десятью переломанными перстами. С мальчонкой-душителем тоже все объяснилось: им оказалась хуанитка, которая и на коррехидора умышляла, ее видели на крыше его дома… Но хустисия-то знал, что у хуанитки, подобно многим ведьмам, ногти изгрызены до мяса. Не то, что оцарапать прекрасные щечки Констанции — раздавить вошь ей бы было нечем.

— Видите ли, ваша светлость, я это успел проверить до того, как за доном Эдмондо и непутевой девкой закрылась «печная дверца». А почему я, можно сказать, рискуя спасением души, кинулся поперек ручищи — забыли, на площади Трех Крестов? Я должен был убедиться в своей правоте: что не хуанитка тогда расцарапала до крови дону Констанцию. Знайте же, ваша светлость, кровь доны Констанции была под ноготками у покойницы Аргуэльо.

Они ехали в карете великого толедана, легкой, изящной, отличавшейся от броневика, на котором разъезжал хустисия, как пачка «Кэмэла» отличается от «Бэлмор-кэнэла». Седая борода коррехидора, пока он сидел против солнца, казалась черной. Но солнце зашло, и черное сделалось белым. Actus fidei, с которого они возвращались, поставил точку в затянувшемся процессе по делу булочников, которых первоначально было лишь семь человек, проживавших на улице Сорока Мучеников. Но дело разрасталось: постепенно булочников сделалось тоже сорок; выпечка обрядовых кушаний, что им инкриминировалось, дополнилась новыми пунктами обвинения. Какая ритуальная выпечка обходится без ритуального кровопускания? А тут по случаю примирения короля-христианина с королем-католиком последний устроил господам провансцам, укрывшимся за Пиренеями, небольшой «кыш!». Сразу в иудейско-кондитерском деле отыскался альбигойский след. Новый виток, новые подследственные. Но вот давно уже все получили отпущение грехов, дружно в этом расписались и взвились кострами в синие ночи Толедо. Только семь псиглавцев, действительно невыносимых, как семь зверей, ушли в глухую несознанку. Казалось бы, не все ли им равно, кому они этим что докажут?

Дон Педро сжал хустисию: тоже твердая, можно ею кому угодно череп проломить. А все же надо различать между твердостью и упрямством.

За всю дорогу великий толедан не проронил ни слова (когда они сходили с трибун, альгуасил попросил у его светлости позволения сопроводить его до дому, сославшись на необходимость «поставить наконец точку в одном известном деле, возможно, совместными усилиями»).

— Я специально откладывал этот разговор. Пирожковая «Гандуль» — последнее, что связывало нас с прискорбными событиями декабря. Не угодно ли вашей светлости взглянуть на них глазами некоего Педро из Сильвы, альгуасила с двадцатилетним стажем? Во всей той истории с доном Эдмондо меня с первой секунды смутило, что ребята сперва находят удавленника с петлей на шее и лишь затем слышат крики трактирщика. Если вентарь погнался за человеком, не сумевшим его задушить при помощи веревки, то когда же, спрашивается, тою же самой веревкой был задушен Видриера? Или, по-вашему, убийца ходил с набором веревок? Нет, Видриеру никто не убивал. А значит, и тела его никто не похищал, тоже мне святой Себастьян… пардон. Отрыжка мысли. Говоря, ваша светлость, языком юристов, отсутствовал состав преступления, если не считать преступлением дачу ложных показаний, но тогда в преступники надо зачислить всех испанцев: еще ни один альгуасил, ни один алькальд в своей жизни слова правды не слыхал. Да и что такое правда? Смотрели «Расемон»? Пардон… Что-то съел. Пока ту косенькую не придушили, ничего и не было. Кто-то здорово на дона Эдмондо катил бочку. Сразу думаешь: бочка… так-так-так… бочка… Диоген… словом, Видриера. И верно, начал покойником, кончил призраком: дона Эдмондо-таки угробил… Пардон. А узнав от вашей светлости действительную историю Видриеры, я еще подумал: уж не родительскому ли гневу обязан дон Эдмондо своим плачевным состоянием? Не накликал ли он на себя отчей кары за какой-нибудь опрометчивый поступок? Вот почему я решил ни словом, ни делом вашей светлости не перечить. И ошибся: дон Алонсо был злым гением несчастного. Что двигало им? Естественней всего допустить, что красота доны Констанции, снискавшая восторги многих, и его не оставила равнодушным. Я ведь еще прежде вашей светлости знал, что дон Эдмондо покушался на обладание доной Констанцией: гарда его шпаги крепилась солнцем, а Аргуэльо все боялась солнечного удара. После ночного переполоха — с трупами, удушениями и прочими прелестями, у дона Эдмондо были все резоны ее тюкнуть. А то иди докажи, что ты не верблюд. Потому одна хуанитка по указанию милого дружка любезного пастушка вполне могла стянуть веревкой горло другой хуанитке. Мы к этому еще вернемся, пока что нас интересует дон Алонсо. Смертельно оскорбившись за дону Констанцию, в которую тайно влюблен, он решает отомстить своему другу и измышляет план коварства небывалого, на которое способен только поэт… О, если бы! Но, как заметил Александр Сергеевич Пушкин, любивший Испанию и хорошо знавший ее поэтов, тьмы низких истин нам дороже. Трактирщикова дочка мало волновала юного Лостадоса, его цель — породниться с вашей светлостью, занять место дона Эдмондо. Для этого он вступает в сговор с трактирщиком. Хавер Севильянец в чужих делах болтун, в своих — могила, спит и видит, как бы подороже продать красотку-дочь, пока она окончательно не сбрендила на почве своей красоты. И снится ему, надо полагать, дедка старенький-престаренький, еще небось участник Толедского Собора… гм, пардон. Икота. Тут откуда ни возьмись благородный идальго, понимаешь, с севера, каких сегодня по всей Испании воз пруди — за что боролись, на то и напоролись — предлагает продать отцовство за кругленькую сумму в девяносто тысяч. Мошеннику решительно безразлично, возьмут его Гулю в жены, в дочки или еще как-то. Сочиняется история про знатную сеньору, разрешившуюся на постоялом дворе прелестной девочкой — благо дон Алонсо был наслышан о своевольной галантности вашей светлости. Дон Эдмондо, бедняга, любил похвастаться своим батюшкой, мало того, во всем следовал его заразительному примеру. Я присутствовал при допросах дона Эдмондо и скажу: возможно, он был бы неважным братом, но в смысле сыновней почтительности оставался на высоте. Даже монсеньор отметил это достоинство подсудимого, посетовав, что оно не всегда встречало должное поощрение.