Леонид Гиршович - Суббота навсегда

И препоручив его светлость кромешной тьме кареты, дон Педро постучал хустисией в переднюю стенку. Кучер попридержал лошадей, лакей, спрыгнув с запяток, открыл дверцу и отложил ступеньку. Хустисия сошел по ней задом, все кланяясь в темноту. Чрезмерная почтительность есть наглость. Всегда. В частности, завзятый шантажист дает почувствовать таким образом свою силу.

Утро встретило альгуасила известием — обескураживающим, в которое ему никак не хотелось верить: великий толедан, бич неисправимых, прибежище честных, исчез — как если б сама нечистая сила, во зло нравственной симфонии, приложила к этому свою когтистую лапу. Его спальня была пуста, его знаменитое черного дерева кресло со сценами из священной истории, [128]кругом обитое маленькими дампферными подушечками, стояло пусто и сиротливо. Слуги клялись, что свет в кабинете горел далеко за полночь, но что́ с этих клятв альгуасилу? Литерного довольствия его крошкам они не заменят.

Выслушав показания слуг (сняв дактилоскопические отпечатки у нечистой силы), альгуасил задумался, и, чем дольше думал, тем сильнее его разбирала злость. С этими знатными сеньорами — грандами, толеданами, командорами — никогда не ведаешь, что творишь и куда плывешь. Ну о чем, спрашивается, он просил — немножко дровишек, чтоб было на чем разогреть вчерашнюю олью? А этот баран не стерпел — того, что он козел…

Нет, нет, альгуасил вознегодовал страшно — на весь малый бестиарий: «Экая же ты собака на сене! — думал он. — Экая же ты скотина!» Рекомендуя в своем отчете «числить его светлость сподвигнувшимся на тайное паломничество ко Гробу Господню», хустисия и сам держался того мнения, что великий толедан наложил на себя руки, а тело «спрятал», следуя кодексу ЧЕСТИ.

Доне Констанции хотелось вернуться на Рождество в Толедо, так оно и вышло. Свадьба! Свадьба! Свадьба! В небе, затянутом слепящей дымкой, колокола вызванивали «Блаженны те, чьи грехи сокрыты». Невеста с ликом Мадонны против течения медленно вплыла на паперть, покрыв тридцатью восемью складками своего подвенечного наряда все тридцать девять ступеней Сан-Томе. Вел ее граф Оливарес, уже долгие годы первый смычок в Королевском Совете — граф-герцог Оливарес, самый могущественный человек на Пиренеях. Жених в окружении знатнейших юношей Толедо ожидает избранницу своего сердца с тем достоинством, которое олицетворяет в наших глазах не знавший мавританского плена Север. Осанка, манеры, речь — все обличает в нем дух древнего толеданства. Мнилось, красота благородства и благородство красоты обрели друг друга в лице этой пары. Кардинал де Брокка, старенький-престаренький, не припоминал ничего более восхитительного в своей жизни — правда, он вообще уже ничего не помнит, чуть кольцо не уронил.

Но, как поется в романсе,

По прошествии трех священных в браке дней альгуасил нанес визит благородной чете.

— Ну что, дон Хавер, при бывшей дочке кухарим? — приветствовал он своего старого знакомца Севильянца, низко кланявшегося ему с порога кухмистерской; арапчонок в белом колпаке как раз носил туда поленья. — А я принес тебе топор. Каково на Хорхе-то Немого самого себя было душить? Придецца расколоцца.

Сеньор Лостадос был не на шутку обрадован: сколько воспоминаний! Тут и несчастливая дуэль со счастливым исходом. Тут и эпопея бегства: карета гремела так, словно улицу перед тем мостили воздушными шариками.

— Для меня хустисия Толедо всегда связывалась с идеей высшей хустисии. Того же мнения держался и мой покойный тесть.

— В самое сердечко на мишени, ваша милость. Иначе бы я не стал его последним собеседником. Очевидно, его светлость и вправду решил, что моими устами глаголет высшая справедливость, я же только поведал ему историю, узнать которую другие были бы рады и счастливы. Сейчас ваша милость ее услышит. Прежде чем тешить ею всех желающих, я предпочел бы доставить это удовольствие вашей милости. Так сказать, право второй ночи.

— Звучит многообещающе.

— Смею уверить вашу милость, что действительность превзойдет самые смелые ожидания.

— Но, по крайней мере, у этой истории хороший конец?

— У нее может быть хороший конец. Но, пока неизвестно, мажором или минором разрешится финальная каденция, я бы не советовал ее милости прикладывать ушко к дверям. Ушки у нас будут понежнее ручек.

С проворством, которого в поединке так не хватало его «сове», дон Алонсо распахнул дверь. Дона Констанция беспардонно подслушивала.

— Сейчас вашей милости предстоит убедиться, что нюх у меня такой же острый, как и слух, — сказал хустисия.

— Сударыня, сеньора моей души, я не хотел вас напугать — только показать, что в этом доме вы королева, что перед вами открываются все двери. [130]Странно, сердечко мое, что вы даете основание нашим гостям предполагать иное.

— Ах, мой супруг, этот человек всегда в чем-то меня подозревал и не верил ни одному моему слову. Я боюсь его.

Дона Констанция со слезами на глазах приникла к мужниной груди — так в древности искали убежище у алтарей, когда звон мечей уже раздавался средь портиков и колоннад. Не знаем ни одного случая, чтоб помогло.

— Не знаю, сеньора моя, супруга моя, трепетная моя, лапка моя, не знаю, чем вас мог напугать страж всеобщего спокойствия. В святом католическом королевстве страж не наводит страх — разве только на нечестивца.

— Святая правда, — подтвердил альгуасил. — И все же не лучше ли сеньоре поостеречься — это фильм для взрослых, хотя бы и говорилось в нем о детях.

— У нас нет тайн друг от друга, — возразил дон Алонсо.

— Ну, это положим, — альгуасил игриво погрозил хустисией. — Впрочем, может, уже и нет? — Он испытующе посмотрел на молодоженов.

— Мадонна поручила меня вашей защите, сеньор супруг. Я не отойду от вас ни на шаг.

— Хорошо… Валяйте, рассказывайте свою историю, сеньор альгуасил. Если она такова, как вы обещаете, почему бы и сеньоре не позабавиться? — По лицу дона Алонсо носилась улыбка — как если б металась в западне.

И хустисия принялся «сдавать карты».

Все, что он скажет, нам известно. Но нам интересно понаблюдать за слушателями. Когда речь зашла о взаимодействии двух знаний (касательно триумфа отца и конфуза сына), дону Алонсо на какое-то мгновение изменила его дерзкая невозмутимость. Это дало себя знать в невольном жесте досады. Вообще же он держался с ироническим безразличием — когда, например, говорилось, что Видриера не мог быть мертв до того, как раздались крики Севильянца. Юная сеньора и вовсе не слушала альгуасила, предпочитая следить за выражением лица мужа: так понятней. Вмиг все переменилось при упоминании о ногтях Аргуэльо и полном отсутствии таковых у хуанитки. Умному довольно. Дон Алонсо не нуждался в истолковании этих слов.