Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— В Малом оперном, — говорит она тихо, — есть клавир, надписанный по-русски. — Но не рассказывайте (следует имя-отчество секретарши Воланда), что я вам это сказала.

Нет, я ничего не понимаю в этих людях.

Расположившись, где мне было велено, я положил перед собой ветхие листочки папиросной бумаги и начал читать:

ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

Комедия с пением в 3-х действиях

По пьесе Бретцера

Музыка Моцарта

Перевод М. Кузмина

«Кузмина»? От неожиданности я заморгал глазами, словно вот-вот расплачусь.

«Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила».

Кроме этой арии, да арии Мельника, да еще нескольких романсов, я ничего Даргомыжского не слыхал. Но так как экзаменатор сам играл викторину, то сидевшая за его спиной студентка-вокалистка ухитрилась мне подсказать — изобразив, не помню как, русалку…

— «Русалка»!.. — вскричал я и прибавил наугад: — Дуэт Русалки и Князя.

— Наташи и Князя, — поправил меня Абрамовский. — Русалкой она становится только в четвертом акте, когда призывает Князя броситься в воды Днепра.

А еще в этой опере есть такие слова — то есть в тексте пушкинской пьесы: «Вот мельница, она уж развалилась». Певцы, думавшие оперными цитатами, реагировали второй половиной фразы на каждое услышанное «вот». «Вот стул. — Он уж развалился». «Вот клевая чувиха. — Она уж…» И т. п.

Невольно к этим грустным берегам… Берег — в море ль суеты, другие ли берега — всегда метафора остановившегося мгновения, прозрения последней истины. Здесь «вечная женственность» — имя смерти, когда Сольвейг, которая ждет тебя всю твою жизнь, наконец-то торжествует. Рождение и смерть — это тоже своего рода «уход-и-возврат». Если представить себе Боттичеллиеву Симонетту выходящей не из морской пены, а из мыльной, с обмотанной полотенцем головой, то нашему мысленному взору явится Нефертити. Точеный, ювелирами тесанный Египет — оправа Прекраснейшей, Которая Пришла; так Средиземное море тоже в кольце, в драгоценном перстне своих берегов. Прижимаемое его жидким перстом к грифу соль земли звучит на всю вселенную.

Меня тоже учили играть на скрипке, и я, младший коллега Средиземноморья, шепчу: «Испания, что тебе сыграть?» Мой Египет взмахивает смычком, Нормандия держит скрипку — что же, спрашивается, я, охвативший собою полсвета, делаю у кассы пригородных поездов?

Финляндский вокзал, электричка. Коль вернулся, изволь туда, где играют прекрасные трубы, на зеленый холмик твоего детства. Рощино, какая это была зона — пятая, если верить Евгению Шварцу? Каждому городу лето сплетает венок из названий пригородных станций. Города, те связаны между собой, как минимум, мыслями друг о друге. Москва, Рига, Харьков, Кемерово, Киев, Екатеринослав, Екатеринбург, Петербург держат друг друга в уме. Но их крошечные вассалы, дачные места, как родинки на теле — привычные, свои, притом не ведающие о таких же родинках — привычных, но чужих. Вот Советский Союз — он уж развалился… И не стало великой Родины. Однако нет и такой малой родины, на которую не нашлась бы еще меньшая — вплоть до паутинки трещинок, похожей на парашют, что ты разглядывал на потолке, засыпая.

В отличие от весьма достойного Абрамовского, зарубежную музыку читало некое Питано, земноводное (это было еще в Москве, где в полдень припекает затылок и нечем утолить жажду, кроме как обильной абрикосовой пеной). Земноводное взяло за правило, обращаясь к студентам, прибавлять к фамилии «товарищ». Возможно, посольскую дочку Лизу Вильсон это развлекало — у меня, пленника равнинного Тибета, только сильней пересыхало в горле.

— Товарищ Вильсон не совсем верно изложила нам содержание оперы Вагнера «Валькирия». Так кем же приходилась Зигмунду Зиглинда?

Я вижу Лизу Вильсон, несущуюся по коридору в паре с другой кобылкой, у обеих развеваются гривы. Вторая — Жаклин Дюпре, увековечившая свое имя пирамидой трагедии. Ныне она культурный символ в ряду прочих символов нашего времени; тогда же, в пору битлов и антивоенных маршей, юная рекордсменка виолончели на короткое время оказалась в ученицах у Ростроповича, скормив гомерическому тщеславию последнего этот эпизод своей биографии. (Ростропович и впрямь никак не может насытиться знаками внимания: восточный царек нарекает его именем площадь, западный вручает шпагу, тот, что серединка на половинку, дает подержать автомат Калашникова на время съемок, а где-то, в какой-то глухомани, существует ансамбль «маленькие ростроповичи» — раз маленькие, то и с маленькой буквы: танец маленьких лебедей в исполнении маленьких ростроповичей, красных от натуги, в своем пыжевске… Замечено: ненасытность в стяжании почестей идет рука об руку с бытовой скупостью, что психологически уравновешивает затраты на показную широту. Как же чудовищно должен быть скуп и мелочен этот малосимпатичный нам человек.)

Так кем же приходилась Зигмунду Зиглинда? Тем же, кем и Нефертити своему царственному брату. «Сестра моя невеста, — говорится в „Шир аширим“ — „Песни песней“, — мое двойное колечко…» Кого он любил в Нефертити больше, жену или сестру? Смесь атомов той и другой в одном теле вынуждает оставить этот вопрос без ответа. Брак с родной кровью сравним с другим кровным союзом: как для Зигмунда или Аменхотепа жена возможна лишь в сестре, так для нас музыка возможна лишь во времени и с остановкою — обретением — последнего умолкнет навсегда. «Зи́глинды Зигмунд там не найдет», там музыка — сугубо ее звездное, ее числовое выражение, сугубая математика. Зигмунд же — воин, ему внятны звуки брани, шум времени, шелест леса. Вы встречали детей-выскочек, распираемых знанием — больше: чувством знания — поминутно тянущих руку: я!.. я скажу!.. С этим чувством, знакомым, как четки пригородных станций, я рвусь ныне поведать, почему же Зигмунд восстал против воли богов, отказавшись следовать за шлемоблещущей девственницей в их чертоги. «Зи́глинды Зигмунд там не найдет», — отвечала валькирия герою — на его вопрос, встретит ли он на Валгалле свою сестру. И тогда в глубоком спокойствии Зигмунд говорит: «Кланяйся, — он поименно перечисляет все, чем прельщала его вестница смерти (и богов): это и пирующие без устали павшие воины, и вечная юность тамошних дев, и отец его, Вельзе… — Я же за тобой не пойду, я остаюсь жить, пока жива Зиглинда». — «Но ты видел смерть в образе валькирии, у тебя отныне нет другого пути, как следовать за мной!» Тут Зигмунд выхватывает свой меч.

Сцена начинается похоронным маршем. В ночном тумане среди неживой каменной природы мерцание доспехов, под которыми более не теплится жизнь. И так же хладно поблескивают в черной яме валторны и тромбоны, эти факельщики на похоронах за казенный счет. Но Зигмундово «нет!» все переворачивает. Он остается с Зиглиндой: Зиглинда умрет родами — «музыка умирает при своем рождении». И все горячей струится по жилам кровь, уже розовеют щеки… уже вступают струнные… лафет пуст… факельщики передрались…