Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Елена Ильинишна?

Поникшая было головкою, как скошенная маргаритка, она прямо вскинулась… в последней надежде:

— ?

И тут я ее (хоть и не комсомолец по паспорту):

— Нехорошо как-то получается. Вы даже не поинтересуетесь, как меня зовут.

— Нет! Ах… Пожалуйста, не надо!

— Нет уж, позвольте. Разве можно так? Даже имени не спросив… А между тем…

Я лезу за чемоданом. А пылищи… Нынешним летом я еще в него не лазил. Носок? Туда его — назад, под кровать. Стыдись ближнего своего как самого себя. По крайней мере, с нею я этого достиг — изжил стыд. Она вскочила с кровати, на краешек которой присела, и — лицом в угол. А потому не видала моей усмешки: третий акт «Лоэнгрина» тоже разворачивается в виду мощной двуспальной постели: Elefantenhochzeit.

— А что, собственно, такого, не понимаю. С какой стати я должен сохранять инкогнито? Я не стыжусь своего имени.

— Заклинаю, не открывайтесь… еще немного…

— Но почему? (Негодяй какой.) Ну, хорошо, я вам хочу кое-что показать.

— Нет-нет!

— Ну, не отворачивайтесь, — взяв ее за плечи и повернув лицом к себе, как для поцелуя. — Ну, не отводите глаз, не Горгона-Медуза — всего лишь фотография. Вам знакома эта особа? — А сам прикрываю ладонью ту, что на снимке слева — копию той, что стоит напротив меня.

— Да это Маня! — возбужденно — и, словно поняв свою ошибку — что сама же проговорилась — упавшим голосом: — Маня Шистер…

— Правильно, Мария Матвеевна Шистер, — убираю ладонь. — А кто это?

— Я…

— Кто — вы? Представьтесь.

— Елена Ильинишна… Елабужская.

Елабужская… Елабужская… О чем это мне… Ну, конечно! Петр Ильич Елабужский, Петя. Все путем.

— А третья грация отрезана, как видите, ножницами. Здесь была Атя Ястребицкая, не так ли? Эта та самая фотография. Хотите знать, как она ко мне попала? Очень просто, от моей бабки. Бабуля Маня, умерла три года назад, ходила здесь в шароварах, картошку окучивала. Я сейчас прописан в ее комнате. Правда, маленькая, бывшая людская — зато в каких рождались, в тех и умирали гнездах. Это там же, Конная восемь. Хотите взглянуть? Поехали, поехали в Ленинград — небось и слова такого не слыхали? А сейчас я вам все расскажу. Только скажите, с какого места начинать. Все равно, раз вы знаете, что я зовусь Лоэнгрином, терять вам уже нечего. Пойдемте же — вот расписание электричек на Ленинград. Неужели не интересно взглянуть на дом, где наша любовь цвела… или как там поется — край?

И мы побежали.

— А про братца хотите узнать? Он умрет в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, я раскопал его могилку. Лебедя с сережками. Но все по порядку. Так что же, значит, было. Я постараюсь коротко. Ленинград, куда мы сейчас едем — это новый счастливый современный Петербург. Сияет огнями… в белые ночи (душат рыданья). Не вы одна — все были сумасшедшие, все… Чем занимались! Покуда церковный хор херувимскую пел, гадали «петушок или курочка»? Красным шарфом гордились? Чем «Крейцерову сонату» читать, лучше б слушали ее. Нет, какую жизнь профукали, собаки, феерия, а не жизнь! И вот он наступил — России черный год. Сейчас узнаете, как было. Назовите любое число — миллион, два, десять! Двадцать!! Тридцать назовите!!! Сколько людей умерло не своей смертью в некоем государстве, у которого даже название-то теперь поганое, каждый раз как выговоришь — живого гада разжевал. Назовите! Ну, назови, не бойся! Да, я жлоб, тот самый грядущий жлоб… Ну, назови! Слабо? Так и так обвинят в плагиате, словно я других виноватей, а я при чем тут — когда сколько ни назовешь, все уже было, все уже называлось. И двадцать, и тридцать, и сорок. И все правда. Стреляли, стреляли и стреляли. Бессчетно побеждали совсем недавних победителей. И снова — стреляли. 1917 год — запомните эти циферки, в этот год выпросил Сатана у Бога — вас. И сделал — нами. Сейчас я вам расскажу… Вы похвалялись своим безумием, Вальсом без оглядки — когда трюм уже полон. Атласные бауты тринадцатого года, Петербург — скоро смените их на бушлатики, заделаетесь товарищами, будете козырять на красное. Будете свет за собой гасить, а воду — пить. Шестьдесят миллионов спустить в унитаз. Не денег — человек. Загибаю пальцы: десять миллионов офицеров, десять миллионов гимназисток, десять миллионов зоологов рыжебородых, десять миллионов крестьян черносошных, десять миллионов их же беспортошных. Ужо, господа корнеты, будут вас солдаты… щекотать под мышками вашими же шашками. Ух, будут. Вся беда в том, что хочешь вам рассказать, глаза, понимаешь, открыть, и — стоп машина. Невозможно. Анатомическое различие поколений — ты его хотел? Получай. Потому ни одна из ваших и не даст мне, этакому «бычкову».

…И потому в этот момент она казалось такой же, как и некогда, привлекательной и неуязвимой. (Берлин, 1936 г.)

— Не надо дальше со мной идти, дальше я сама.

Мы стояли там же, на Огарева, где она мне впервые явилась. И было все: и смятение, и белые переплеты дачных веранд, и лесок, из которого она вышла, как если б шла со станции.

— Стихотворение… на прощанье.

Она прочла, закрыв глаза, не меняясь в лице, одними губами, блаженно этим репетируя собственную посмертную маску:

Летом 1916 года Лена бросится с пятого этажа (из двадцатой квартиры дома номер восемь по Конной улице) в каменную прорубь двора, прямо в объятья Любы Гаркави.

Я долго провожал ее взглядом — пока она не сделалась совсем крошечной и не скрылась за деревьями («пошла переодеться»). Так по завершении электронной игры фигурки на экране движутся уже без твоего участия. Но прежде, в последнюю секунду (действия жетона? чар?), я успел сказать ей «прощайте» и услышать в ответ:

— Прощаю.

Осталось тайною, что же было у ней с мочками. Это могло быть стигматизацией — время от времени появляться, как ранки на ладонях или след от тернового венца. «Милые родители, и все-таки я любила вас», — говорилось в записке, придавленной кувшином с молоком.

Почему бабушка Маня этого не рассказывала? Мне не виделась бы чахотка, клодтовская «Последняя весна» и т. п. Она этого не рассказывала, вероятно, из педагогических соображений. Тщетные предосторожности, если таким образом пытаться подавить во мне некрофила — не пустить туда,