Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Жившие в Толедо в тридцатые годы не могут не помнить лиценциата Видриеру, чья кафедра располагалась на Сокодовере, возле фонтана Сан-Мигель. Святой Мигель был, как водится, изображен стоящим на одной ноге, другую, согнутую в колене, рука прижимает пяткою к centre de gravité — чтоб не сказать «задница» применительно к святому — в то время как свободной рукой св. Мигель придерживает гимель.

И так же как святой Мигель имел обыкновение стоять на одной ноге, лиценциат Видриера имел обыкновение восседать на парапете, каменным кольцом окружавшем фонтан. И как на перстне гравируют заветную надпись: имя, клятву, хотя бы anno Domini (скажем, 1492), так внутри этого каменного колечка, что впору дарить лишь джинии, головою упирающейся в небо, было высечено: «Сам не делай другим того, чего не желаешь, чтобы делали тебе».

Тощий и длинный, лиценциат Видриера напоминал собою стеклянную трубочку, в каких продают ваниль, корицу и другие пряности. Это говорится как бы в предуведомление: если он не был несчастным сумасшедшим, то был, без сомнения, великим актером; но если все же первое, то не дай нам Бог сойти с ума. Он утверждал, что сделан из тончайшего стекла, из какого делают елочные игрушки, и в соответствии с этим себя вел: спал в дощатом ящике, проложенный отовсюду древесной стружкой, ходил по середине улицы, в страхе как бы на него не свалилась с крыши черепица, и умолял каждого, пользуясь вполне разумными доводами, держаться от него подальше ввиду хрупкости его состава. Когда же кто-то, желая доказать несчастному его ошибку, подскакивал к нему с объятиями, тот падал на землю бездыханный и так проводил в беспамятстве час или два, после чего все начиналось сызнова.

Дабы со значительного расстояния получать пищу, он завел такой порядок: в соломенный футляр от урыльника, прикрепленный к концу палки, ему клали какие-нибудь плоды, в зависимости от времени года; ни мяса, ни рыбы он не любил, пил только из ручья или реки, черпая рукой. Еще ему дали широкую рубаху и поверх большой серый балахон, поскольку он боялся быть покалеченным узкой одеждой.

Панический страх наводили на него мальчишки. Помню, мы швыряли в него тряпки, разный мусор и даже камешки, чтобы посмотреть, разобьется ли он на самом деле. Особым шиком было вдруг подбежать к нему со стаканом в руке и крикнуть: «Чокнемся!» Он отбивался от нас палкой и при этом так страшно кричал, что прохожие невольно его жалели, приказывая нам от него отстать. Однажды, когда мы особенно его доняли, он обернулся к нам и сказал:

— Мальчишки, что вам от меня надо? Или я, по-вашему иерусалимская блудница, чтобы забрасывать меня камнями? У, черти безгрешные, назойливые мухи, грязные клопы!

За ним следовала всегда толпа народу, слушая, как он бранится и всем отвечает.

Раз случилось ему проходить по лоскутному ряду, и одна торговка платьем обратилась к нему:

— Вот вам крест святой, сеньор лиценциат, у меня душа болит, глядя на ваше несчастье. Только что поделаешь: плакать не могу!

Тот взглянул на нее и мерно проговорил:

— Filiae Herusalem, plorate super vos et super filios vertos.

Муж тряпичницы понял соль этого ответа и воскликнул:

— Друг мой, лиценциат Видриера (это имя сочинил для себя безумный), да вы, я вижу, скорее плут, чем сумасшедший!

— А мне это все равно, лишь бы я только дураком не был.

О себе Видриера говорил, что с тех пор, как он перестал быть существом из мяса, костей, слизи и прочих деликатесов для червей, а сделался из чистого стекла, душа его стала подвижна и мысль, гнездящаяся в ней, теперь куда как остра, в чем он предлагает убедиться окружающим, вступив с ним в прения по любому вопросу.

Говоря так, Видриера обнаруживал не только знакомство с мудростью древних, но и, вероятно, тайную наклонность к той прованской ереси, которую Его Святейшество Иннокентий III с превеликим усердием искоренял, да вот только, видно, все же до конца не преуспел, слава Тебе, Господи, ибо сильнее папского железа жажда познания добра и зла в сынах человеческих.

По его словам, сам он всегда был Видриерой (в смысле недотрогой), еще до того, как им сделался (в смысле остекленел), последним же обязан первому. Произошло это так. С юности отвращение к «раю за власяными вратами» было у него столь велико, что всякое «забвение телом души» оканчивалось рвотой. Над ним потешались, подсылали к нему потаскух, чьи уловки, однако, оказывали на него действие, обратное ожидаемому. Когда бесстыжие оголяли перед ним груди, как на блюдечках поднося их, вытаращенные, на своих ладонях: отведай, мол, нашего молочка — он не утруждал себя даже церемониальным: «В доме батюшки моего и сливочки-то не едятся». Не больший успех имела и та, что поворачивалась к нему на манер сучки, закинув на спину все свои юбки (одна из фигур канкана): ей предлагалось «прикрыть свой смердящий рубец».

Думали испытать его содомией, специально водили его к содомиту . То был тип Вечного Содомита: плоть от плоти улюлюкающей черни, ее осадок — если только не основа. Он и поцелует, и продаст, и хохотнет, и отдастся. неистребим, он паразит, живущий в экскрементах, одно спасение от таких — золотари. Приведенного к нему Недотрогу встретил на пороге своей каморки — всегда последние нищие, такими были они от века, такими и останутся до скончания веков. В отличие от потаскух, норовящих то и дело явить свой товар лицом, задрапирован с ног до головы. На нем жуткий байковый плащ; маленькое лисье личико, одновременно и затравленное и живое, укрывшееся под широкими полями шляпы, откуда глядело как из норки. Спереди, к поле плаща, прикреплена была вырезанная из папье-маше рука с указующим перстом — какие еще в тридцатые годы красовались на вывесках и самохвальных объявлениях. Дотоле направленный книзу, сей перст с появлением Видриеры предостерегающе поднялся — это содомит потянул за ниточку в знак приветствия. Сразу уразумев к кому он попал, Видриера поклялся Святой Инквизицией, что ни словом, ни делом, ни даже в мыслях не грешил подобным образом, а если это не так, пускай прокатят его от Таможенных ворот до Арагонских на валаамовой ослице, и чтоб при этом палач имел по реалу с каждого удара.

После этого содомит впал в непритворный ужас и принялся утверждать, что его игривое приветствие было неправильно истолковано и в действительности он большой охотник до женщин, а одной в порыве страсти даже вот зубами отхватил сосок — это было давно, но как реликвия и по сей день откусанный сосок хранится им в банке с формалином.