Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Тут Видриера принялся так уморительно тереть кулаком глаза, что пираты, и без того смеявшиеся над его рассказом, вовсе стали кататься от хохота.

— Вы порадовали нас, мальчик, своим рассказом, для дебютанта он совсем неплох. А ведь если рассудить, и сам никто, и звать никак, — и с этими словами Поликарп, так звали одноглазого гиганта, пожал Видриере руку. А следом за ним и остальные — в знак того, что Видриера отныне зачислен в братство Веселого Роджера.

Болгарин Поликарп был единственным иностранцем на корабле, остальные — чистокровные провансцы. Но домушник с мазуриком всегда договорятся. Так и богомил с альбигойцем: они честно грабили испанские каравеллы, топили португальцев, набивали себе карманы золотом ацтеков в полной уверенности, что делают богоугодное дело, и предавались на суше тем большему бесстыдству, чем суровей был их судовой устав. Убежденные манихейцы, они твердо верили, что Предвечный, отделив твердь от воды, так же поступил с добром и злом. Причем грех, ясное дело, сухопутен. Там свист ветра в парусах, небо и море — сколько хватает глаз, готовность пасть в любой момент, очищение боем; здесь — подмена морской соли женским потом, свободы духа — духотой лупанария, морских валов — грудями, даже ветры — вонючие. Поэтому свой промысел пираты превозносили до небес, и с каким чувством прелат служит мессу, с таким они учиняли морской разбой. Недаром целомудрию пленниц ничто не угрожало, покуда прелестная ножка не касалась берега. А уж на берегу и ты не ты, и грех не в грех — раз Богу угодно было сотворить острова и материки наряду с мировой купелью. Но только наполнялся парус ветром, как снова якобинский террор начинал крушить гидру плоти. И главным Робеспьером был при этом Видриера. Не пригодный к воинскому искусству, он зато выслеживал грешивших против естества, и тогда их немилосердно гнали по доске.

Однажды среди пассажиров захваченной бригантины «Эспаньола» оказалась совсем молодая девица — дочь графа Лемоса, председателя Совета по делам Индий, плывшая в Испанию, чтобы быть представленной ко двору. Это был поистине лакомый кусочек, и на сей раз капитан не смог себя превозмочь. Ночью Видриере, несшему вахту на корме, послышался какой-то шорох, на мгновение мелькнул свет, и как будто дверь капитанской каюты захлопнулась порывом ветра — хотя стояло безветрие. Кто другой, быть может, и не обратил бы на это внимание, но у Видриеры на нечестие был нюх. Он подкрался к оконцу, и через неплотно опущенный ставень ему открылось следующее: капитан — воплощение пиратского кодекса, сама непримиримость в том, что касалось блуда на корабле, когда-то обваривший руки юнге, застигнутому им за непотребством — капитан покрывал горячими поцелуями грудь и плечи юной пленницы; та держала налитый ей стакан рома, все не решаясь его выпить. С криком «измена! ко мне!» Видриера дернул за веревку колокола. Вмиг палуба наполнилась пиратами — полуодетыми, с всклокоченными волосами, размахивавшими кто палашом, кто широким янычарским ятаганом, кто дамасским клинком, хладно мерцавшим в ночи. Капитан выбежал тоже, хоть и последним — вооруженный аркебузом с «циркулем» на затворе и парою пистолетов, заткнутых за пояс. Взгляды всех были устремлены на Видриеру. Направив на него аркебуз, капитан проговорил:

— В чем дело?

По тому, как исказились черты его лица, Видриера понял, что выстрел опередит его ответ. Он отскочил на два шага в сторону — почти что одновременно с выстрелом, за которым раздался чей-то стон.

— Предатель! Нас много, всех не переаркебузируешь! — И Видриера удачно затерся в гущу пиратов, которых обескуражил и насторожил панический выстрел их предводителя. К тому же, возможно, он стоил жизни одному из их товарищей. А Видриера продолжал свое:

— Предатель пытается заткнуть мне рот пулей… — как иголка с нитью оплетал он одного, другого, его голос звучал и там, и сям. Вдруг он вынырнул из-за спины самого капитана, влача за собою юную испанку в расшнурованном до половины корсаже. Невыпитый стакан чаю на столике в купе так не дрожит, как в ее руке дрожал стакан рому. — Что, красный штык, слюбилось на волнах-то?

Продлить себе жизнь на то короткое время, что заняло бы судилище, да еще ценою позора — это было бы не по-капитански. Умереть неотмщенным — еще менее. Притворно покоряясь неизбежному, он бросил аркебуз — но лишь затем, чтобы, выхватив пару пистолетов, одновременно уложить испанку и испанца, первую в отместку команде («так мертвую ж имайте!»), второго — в утешение себе. И тут небеса впрямь сжалились над Видриерой: оба ствола дали осечку.

Что тут поднялось! Капитана связали. Видриера дуплетом пальнул в воздух — заметьте, из тех же пистолетов, услужливо протянутых ему кем-то. Затем разразился пламенной речью во славу своих слушателей, де свято чтущих пиратский кодекс. Послышались возгласы: «Видриеру в капитаны!» Помощник капитана угрюмо, но благоразумно молчал. Совершенно неожиданно попытался возмутиться одноглазый великан Поликарп:

— Тихо! Вы, мальчик — и капитан надо мной?! Я же вас, мальчика, двумя пальчиками, как крысу, над водой держал — а теперь буду говорить: уи, мон капитэн? Да кто это такой, послушайте! Актеришка. Сам никто и звать никак.

В глубоком молчании стояли пираты. Лишь порой в тишине позвякивали серьги, ударяясь одна о другую — такой плотной стеною, щека к щеке, был обнесен Видриера — а с ним поверженный к его ногам капитан, циклоп Поликарп и юная графиня Лемос.

— Никто — это ты правильно сказал. Актеришка, наловчившийся представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он — никто. Стрелять умеешь? Аркебуз подбери.

Сбитый с толку, Поликарп сделал то, что ему говорилось. Но едва его могучие руки в привычной ярости сжали оружие, как Видриера с силою ткнул дулом пистолета своему недавнему дружку прямо в единственный глаз. Поликарп взревел, роняя аркебуз и прижимая ладони к окровавленному лицу.

— Мальчики-и-и…

— Эту девочку с голубыми волосами туда же, потрафим нашему любителю девочек, — и новоиспеченный капитан Никто, как пожелал он зваться — Видриера взошел на капитанский мостик, не дожидаясь исполнения своего приказа. — Второй останется вторым, — бросил он на ходу помощнику капитана, так и не проронившему ни слова.

— Уи, мон капитэн, — был ответ.

Видриера к этому времени уже вполне владел мореходным искусством: безошибочно «определял волну», в «бейдевинд» плыл с той же скоростью, что при попутном ветре, на траверс противника выходил точно по бушприту, вдобавок оказался недурным навигатором. Насчет же высокородной девицы он сделал строжайшие распоряжения, поручив самому неусыпному надзору ее безопасность, а лучше сказать, сохранность — как товара, наиболее подверженного порче, но весьма дорогостоящего при этом. Вскоре нашли способ успокоить графа Лемоса известием, что дитятю его, сей букет добродетелей и образчик целомудрия, содержат сообразно вышеназванным достоинствам, а посему, да не возропщет граф, расходы на содержание составляют — и далее шло такое количество нулей, что, право, уже неважно, какой циферкою открывается все число. Граф был несметно богат и своим богатством поделился с пиратами. Авторитет Видриеры укрепился окончательно.