Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Первое, что мне, мягко говоря, «не понравилось», это исчезновение трупа. В суматохе, пока всем скопом мои львы рванули в гостиницу, пока выясняли у Севильянца, что да как, тело исчезло — словно взяло и убежало. А в нашем деле важно сказать себе: «стоп, не дурак ли я?» Но факт остается фактом: одним фонтаном на Сокодовере сегодня было меньше. Впервые за эти годы Видриера не вторил Сан-Мигелю. Зато с утра в Толедо только и разговоров, что о его смерти. Все ждут, что ваша светлость, которого в народе прозывают Хуаном Быстрым, без проволочек покарает злодея — «кем бы тот ни оказался», как сами вы давеча изволили выразиться. А следы ведут… Но по порядку.

Я приказал Севильянцу собрать всех, кто был в доме, и с каждым по отдельности обсудил последние события на Луне. Попутно принюхался к обстановочке — знаете, аптека, улица, фонарь… плов заказал, служанку ущипнул. Да и двоечников моих надо было вразумить, кишочки им промыть, понимаешь… А то где это видано: с веревкой на шее, и на тебе, с высоты вам шлем привет. Трактирщик-то, ваша светлость… представляете, наглая морда — мне! который двадцать пять сортов табаку может по пеплу различить — заявляет, что зеленый перец у него из Андалузии, когда сайягский, я же вижу. Раз, по обыкновению своего сословия, врет — значит совесть чиста. Кабы сказал: да, сайягская паприка, ужо б я из него душу вынул. А так вынимать нечего. Говорит, на дочку его кто-то зарится — верую. Как в непорочное зачатие верую. Дескать, дня не проходит, чтоб без кошачьего концерта под окном. А на Егория Немого тишина, предвкушал покой ничьей ночи и — как в воду глядел.

В отличие от ее родителя, виновница всех этих реситалей и серенад подвирала, только не могу понять, в чем. На слух — правда, на глаз — вранье. А я больше глазам своим привык верить, чем рассказам. Прозвище у ней в доме Гуля Красные Башмачки. Я ее: «Кто тот серый волк, скажи?» А она закрывает свои шкодливые глазки и двадцать пять раз кряду «Аве Марию». Затем ангельским голоском: «Не знаю». И еще двадцать пять раз «Аве Марию». Красоты девка писаной, это правда. Но и блюдет себя, что твоя святая Инеса — это все говорят. Серенады под окном ей по фигу. На ночь дверь на сто запоров заложит — и спит. А все ж хоть маленький, да какой-то грешок есть, иначе б так не запиралась. Пуганая.

Как мурло отличается от Мурильо, так отличалась от нее другая свидетельница. Аргуэльо, дочь Астурии привольной, к тому же один глаз на нас, другой в Каракас — прошу любить и жаловать. С перепугу икает, но, выражаясь в терминах судопроизводства, от дачи показаний отказалась. Я ей: «Соучастие в убийстве припаяю». На это она мне, чтоб вы думали — дура дурой: «А нельзя, — говорит, — задушить стеклянного человека». Мол, на понт берете, никакого убийства не было. А что было? Было явление трупа двенадцати ночным приставам, была попытка (этому предшествовавшая) наезда на хозяина и его дочь… ну, в обратном порядке, разумеется — с учетом мотива.

Но вернемся к астурийке. Есть, ваша светлость, железное правило: коли дурак, лучше, чтоб молчал, чем давал показания. Но когда уж дает, любое слово его — лови. Вот глядите, у ней вырвалось: скажу-де вам все и тут же помру. От солнечного удара. На первый взгляд, совершенная чепуха. Ночь, звезды. А она свое: «От солнечного удара…» О веревке ни слова. Мотай, альгуасил, на ус.

В числе поклонников святой Констанции — девушку звать Констансикой, дочку трактирщика — и сын вашей светлости, дон Эдмондо. В Испании коррехидорский сынок под окном у судомойки — что в России прокурорская дочка, сохнущая по жигану. Мое дело, однако, разузнать про всех поклонников красотки. Пришлось наведаться в Королевский Огород.

Спешите в Королевский Огород! Только у нас! (За содержание рекламы ответственности не несу.) К услугам влюбленных лучшие вокально-танцевальные коллективы Толедо, а также прославленные гастролеры. Несравненные солисты растопят своими голосами любой айсберг. Инструментальные ансамбли создадут особый климат доверия между святой и ее подопечной. Там же ревнивцы и обманутые вмиг получат высококвалифицированное утешение. Коварное слово, сглаз, эффективное проклятие на голову соседа — вас ожидают мастера своего дела. Нигде, кроме как в Королевском Огороде!..

Сменив треуголку на Эстремадуру (тут-то я и обнаружил, к своему удивлению, на голове у себя парик вашей светлости), альгуасил — что делает? Правильно, инкогнито направляется в Королевский Огород. Альгуасил инкогнито — самый короткий анекдот. Тем не менее смею заверить вашу светлость, что мне случалось одеваться и нищим, и даже девицей — при этом я никогда не расставался с хустисией. Менять обличье — мой конек, этим искусством должен владеть каждый уважающий себя страж порядка, понимаешь… Если только хочет… ну, это самое… искоренить преступность.

Вхожу, надвинув шляпу на глаза, а хустисию стыдливо прикрывая. Ко мне сразу подлетают — один, другой, третий. Не угодно ли разжалобить кредитора? Или его же послать на фиг с предельным изяществом? Или оригинальную эпитафию на все случаи жизни? «Это, — отвечаю, — мы и сами умеем». А какой-то тип, похожий на молодого Петера Лорре: если, мол, у меня с полицией неприятности, он мигом такую эпиграмму сочинит на альгуасила… «А на коррехидора тоже можешь?» — «Могу». — «А про Алонсо Кривого слыхал?» Смеется. Тогда я распахнул плащ, а там хустисия. Он побежал — наверное, до сих пор бежит.

А нежному полу адресованных посланий — видимо-невидимо! От «Кармен, у нас еще есть время» до «С девою робкою в лунном сиянии». Я говорю, что ищу специалиста по святой Констанции. Тут откуда ни возьмись один пузан: байковые панталоны, грубой вязки чулки — и ажурнейший кружевной воротник, смотревшийся на нем как на корове седло. «Я, сеньор, — говорит, — то, что вам нужно. Вы ведь святую Констанцию будете перед „Севильянцем“ петь, угадал? (Киваю.) Ну, видите. Мы специализируемся на этой святой. Позвольте отрекомендоваться вашей милости, импресарио Бараббас. Позапрошлой ночью коррехидорский сынок у нас на тот же предмет изрядно раскошелился, — указывает пальцем на свой воротник. — Но с вас я возьму дешевле. У нас индивидуальный подход к клиентам». Я притворяюсь изумленным. «Коррехидорский сынок? Не может быть. И что же, он вам так прямо и назвался?» — «О Справедливость, мне ли не знать своих клиентов!»

Я в ярости, что меня разоблачили, но зато уж, с полным доверием к этому барбосу, продолжаю его выспрашивать. «И что, оправдала святая Констанция надежды, которые дон Эдмондо связывал с нею? Замолвила ли она за него словечко той, что прячется по ночам за семью запорами?» — «Ах, хустисия, мы музыканты, мы славим Господа и Его святых угодников, обратная связь — это уже по части его высокопреосвященства». — «Хорошо, давай напрямки, по-мужски. Ты же понимаешь, что я не случайно тебя об этом спрашиваю и уж подавно умение ваше пиликать не поставлю в зависимость от того, что ты мне сейчас скажешь. Трахнул он ее или нет?» — «Ваша справедливость, поверьте старому Бараббасу. Гулю Красные Башмачки первым трахнет только муж. Вторым, третьим, четвертым, пятым это может сделать дон Эдмондо, вы, я…» — «Хорошо. И смотри: считай, что дал подписку о неразглашении». — «Могила, хустисия».