Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Опомнился! Опомнился! — повторял он. — Слава тебе, Владыко! Ну, мамочка, напугал ты меня! Легко ли…

— Где я? Кто здесь? — проговорил Алонсо с усилием, хотя уже вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен.

Вместо ответа хустисия поднес к глазам раненого обрывок загадочного текста — он же фантик от ознании.

— Вы узнаете это? Не отпирайтесь. Я прямо от великого толедана. Его светлость поручил мне узнать у вас: где вы купили хомнташ? У кого? Дон Алонсо…

— Я купил ее… — но тут он опять потерял сознание.

— И умерла бабка, — сказал дон Педро. Своим наметанным глазом он легко определил, что рана — пустяк, хотя рубашка вся намокла от крови. — Будет жить, — продолжал он, поручая Алонсо милосердию дам. — Долго кавалеры дрались?

— Мы ничего не знаем, хустисия…

— Сабли летали по воздуху…

— Ее чуть не убило…

— Будет вам трещать-то… Погодите, а это что? — хустисия наклонился и подобрал что-то с пола. Затем бесцеремонно приподнял Алонсо верхнюю губу, словно торговал лошадь. — Гм… — у Алонсо все зубы были на месте. — Он что, тому по мордасам так знатно втюрил? Три зуба — не хило.

Розитка и Бланка молчали, не понимая, к их ли это выгоде, что «по мордасам», или наоборот.

Хустисия досадливо зажмурился, сдавив наморщенную переносицу.

— Пристав Эстебанико!

— Слушаюсь.

— Видите эти три зуба? Их надо вернуть законному владельцу.

— Слушаюсь.

— Коррехидор вам будет признателен, потому что это зубы его сына. Найдите ему сына… — в раздумье, — как-нибудь… Занятно, что́ этот платок здесь делает? Девчата…

Бланка, решительно:

— Это не наш.

И Розитка:

— Пресвятой Девой Полночной клянусь, не мой и не ее.

— Это хуаниткин.

— Они что же, с платком фехтовали? Эстебанико! Фернандо, где Эстебанико? Я же ему сказал, что успеется. Нет, вы только послушайте: сперва выбить противнику зубы, а после устроить поединок с платочком. Ты прав, Галилеянин! Я недооценивал север. А все равно струхнул — как вообразил себя любовником смерти. Ну, чего стоите? Вы его обмыли? Перевязали? Чей платочек, говоришь, хуаниткин? Богатая вещь. А где она сама? — Альгуасила что-то заинтересовало. — Ладно, потом потолкуем, займитесь им — поняли?

Дон Педро стал пристально разглядывать края платка, после чего покачал головой.

— А знаешь, Эстебанико… э, Фернандо, — и Фернандо, и Эстебанико, и Хватай, и Хаиме Легкокрылый, и батюшка мой, дон Хулио — все перед доном Педро да Сильвой трепетали, все его проклинали, но при этом души в нем не чаяли, а потребовалось бы — жизнь за него отдали бы. — Нет, скажу я тебе, не получал он в зубы. Вот его след, а вот — нашего северянина. Просто с такими зубами… мм… Маша ела кашу. Веселая ж, однако, была дуэль. Чай, в себя пришел?

Розитка и Бланка смотрелись как два заправских цирюльника: с тазиком, примочками, полотенцем. Алонсо вскрикнул, когда они, то ли по неосторожности, то ли вынужденно причинили ему боль. Хустисия обратился к нему:

— Жизнь вашей милости вне опасности. Несмотря на небольшое кровопускание, вам больше повезло, чем сеньору Кеведо, — он разумел Эдмондо. — Вот кому действительно досталось на орехи: он теперь — сеньор Каскар Ла Нуэс («Разгрызи Орех»), ха-ха-ха! В какой лавке, вы говорите, покупали, хомнташ?

И снова! И снова случай помешал прозвучать ответу на этот, ставший уже сакраментальным, вопрос. Случай в образе свидетеля. Какой-то субъект, подталкиваемый Алонсико Нурьегой — худым длинным корчете по прозвищу Стоик — понуро бубнил что-то, беспокойно крутя в заскорузлых пальцах дырявую шляпу С неровными ПОЛЯМИ:

— Ваша хустисия, ваша хустисия, вижу… ну, в окне, то есть… человек какой-то, со шпагой… прыг!.. а шпага — крэг!.. на две половинки, и отскочили вот, — наклоняет лысую голову ссадиной вперед. — Еще слава Марии Лиственной, что не как Фраскитку… этим самым, тоже из окна — ножном. Полханеги Мальвинского везла Фраскитка… ну, да… Лигу, говорит, топала. Теперь дребезгов одних и осталось. А ведь на двенадцать муравьеди купила…

В подтверждение этого Стоик продемонстрировал обломки шпаги и ножны.

— От разных мам… — пробормотал дон Педро, но заинтересовался эфесом. — Солнышко!.. — он закрыл лицо ладонями, — солнышко, солнышко, солнышко… Есть!

Он все вспомнил. Ну, как ее? Красотка заперлась, а другая — которой нечего было запирать… Косая… Вот, оказывается, какого солнышка она боялась.

— Ну, что еще?

Ни минуты покоя он не имел. Ход его рассуждений постоянно кто-то перебивал, а это — как слушать музыку в шуме. Ну, кому там еще есть дело до альгуасила? Дрянь все же этот поэтишко, которого на цепь посадили — сам он собака. Быть альгуасилом в Толедо, это такую хустисию надо иметь… Грызи, грызи свой обруч в Сан-Маркосе.

И действительно, к альгуасилу рвался все это время один, по виду работяга, но из тех простых людей, простых работников, которые выпавшую на их долю честь — лично обо всем доложить альгуасилу — не уступят никому и ни за что. Дон Педро это сразу понял и только махнул рукой.

— Пропустите, он же боится расплескать… Ба, знакомые все лица! Как это я тебя сразу не признал — привет, Сеговия!

Лопе из Сеговии, зардевшись, коротко глянул на приставов: мол, убедились?

— Что скажешь, гитарист? Как там моя землячка, все боится золотых стрел?

— Хустисия! — Лопе тщетно попытался придать своему лицу горестное выражение — торжественность момента доминировала. — Аргуэльо задушили, вот только что.

— Кабальеро, без шпаги, недостает трех передних зубов, большущие губы?

— Нет, Справедливость, это сделал мальчик.

— Мальчик?!

— Да, Справедливость, совсем еще мальчишка. Мне досюда. Мы его схватили…

— …

— …но он вырвался и убежал.

По виду это был почти что свадебный поезд — такая толпа на сей раз сопровождала карету с золотой хустисией на дверце, знаком королевского сыска. Уже все знали, что у Севильянца случилось второе убийство за последние сутки, что сын коррехидора объявлен в розыск, что бесследно пропало тело задушенного Видриеры, что виновником второго убийства был ребенок, которого «практически схватили, и нате — улизнул».

Карете предшествовала, наверное, не одна сотня человек, и столько же двигалось позади. Будь это ночью, огней горело бы как в праздник Тела Христова. Отец по-прежнему стоял на подножке, звуки, лившиеся из его сакабучи, скорее подчеркивали праздничный характер процессии, чем гнали с дороги куриные ноги — своим резким и стремительным «тю-тюууу!». Родриго, любитель быстрой и рискованной езды, тосковал, презрительно взирая с высоты на булыжник голов. Корчете, взявшись за руки, как друзья, образовали живую цепь по обе стороны кареты. И Лопе, Лопе из Сеговии, обычно скребущий бока лошадям и кастрюлям, таскающий воду постояльцам и уголь на кухню (не перепутать бы), Лопе сидел в карете подле альгуасила! Он чувствовал себя по меньшей мере дофином, в сопровождении грандов первого класса направляющимся в церковь Св. Себастьяна, где его ожидала будущая принцесса Тобосская. Ее подвенечное платье все еще достигает основания паперти, хотя сама она уже на седьмом небе от счастья — что в земном счислении равнялось тридцати восьми ступеням. А то он воображал себя и вовсе Сидом, на дворе — 4 февраля 1085 года. При этом и говорил, и говорил… Как продавец шкатулки с секретом, которому нельзя ничего забыть и ничего нельзя упустить в своих объяснениях, иначе ларчик просто не откроется, Лопе демонстрировал такую степень занудства, коей отмечена бывает только экранизация чеховского рассказа.