Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Но что не позволено здоровому bovis’у, то позволено больному jovis’у. Белая шейка (Барбос прав: белизною посрамившая бы брюссельские кружева) была повернута так, что лицо девушки всегда обращено было к Алонсо, и взгляды обоих слились, как потоки вешних вод на склонах гор жаждущей Валенсии.

Но мысль ревнивая, что Эдмондо трахнул сам себя под этим одухотворенным взором Мадонны, терзала. «Одухотворенным же — не поощряющим», — агитировала любовь в свою пользу. Ах!.. Сомнение — одно из имен нечистой силы, и оно отразилось на лице Алонсо. Его губы искривились в мучительном стоне. На лицах сынов человеческих рот суть низ и прибежище сатаны — это корчился дьявол…

— Больно?

Неземной голос, звук золотой струны, ангел с арфой… Нечистый на любую подделку горазд, а все же — копытом так к струне не притронешься.

— Это и боль и счастье одновременно. Я не знал, что так бывает.

Золотое семечко:

— Молчите и молитесь вместе со мной, вместе-вместе — чтобы ложились слова нашей молитвы в уши Пречистая одним целым.

— О, хотел бы в единое слово!..

— Тогда — три-четыре: «Ave Maria gracia plena…» Но вы молчите?

— Констанция души моей, пречистая богомолка, ответь только, прежде чем моя молитва могла бы слиться с твоею в единое слово… разреши мое сомненье. Тот, кто страстным желаньем снедаем, ворвался вчера в эту девичью келью — тот, кто жаждал блаженства, а кончил адом…

— Сеньор кабальеро, Мария Масличная наставила меня. Я бы не снесла позора, но Матерь Божия сохранила мою честь и, стало быть, жизнь.

— О, я знаю, я все знаю! Ты невинна, как цветок на заре, как цветок Назарета… [12] См. прим. 116. Восславим же ее, восславим же Мадонну. Три-четыре: «Like a virgin…»

«Началось», — подумал за стеной альгуасил.

— Изба-молельня у тебя, любезнейший, а не постоялый двор. Уже на два голоса молятся.

Он как раз позволил себе пошутить: дескать, труп этот дисциплинированней предыдущего — где его оставили, там он и лежит.

Трактирщик на все кивал головой.

— Скажи-ка, сеньор Севильянец, это у тебя на всех дверях замок такой ненадежный?

— Почему ненадежный? Надежный.

— Так ведь она заперлась, а дверь открыли. И без следов взлома. Или сюда все ключи подходят?

— Может быть, у мало́го имелся полный комплект отмычек? — предположил кто-то из корчете.

— Может быть… Работящая была девушка, — альгуасил посмотрел на руки потерпевшей. — А что постоять за себя не смогла, так это с перепугу. Она уже наперед решила, что ей сакабуча (труба), вон какой траур под ногтями. Так-так… А может, и не сразу сдалась.

Ко всеобщему удивлению хустисия самолично принялся чистить покойнице ногти, выломав для этого у ней из гребня, забитого клочьями волос, зубчик.

— Это у нас такой обычай в Астурии, — пояснил он. — Ну что ж, прощай, дитя. Твоя соломенная кукла, глядишь, тебя и оплачет. Малому стаду — малые слезы.

В наступившем молчании хорошо было слышно, как истово молились за стеной.

— Голова садовая! — Альгуасил вдруг вспомнил про «фантик», садовую голову же наказал ладонью по лбу. — Можете занавесить зеркала и вызвать святого отца. У меня все, — бросил он на ходу.

Тук-тук-тук?.. С вопрошающим стуком, сама деликатность, альгуасил входит в комнату Констанции, где созерцает классическую сцену из рыцарских времен: дама бережно развивает перевязь, которой стянуто плечо и грудь рыцаря.

— Лучше ли сеньору кабальеро? Моя матушка собственноручно изготовляла из эслайских трав бальзам, секрет которого, увы, унесла с собой в могилу, иначе я непременно послал бы за ним в наш родовой замок, что расположен в живописнейшем уголке Леона. («Рана под стать даме», — буркнул он про себя.)

— Хустисия… — отвечал раненый слабым голосом, — ранение мое, к счастью, неопасно, и, надеюсь, отсутствие чудодейственного бальзама вашей матушки с лихвою возместит забота, коею я окружен в стенах этой гостеприимной венты.

— Это правда, дон Алонсо, здесь умеют не только убивать, но и врачевать. А сейчас, мой кабальеро, не угодно ли вашей милости подкрепиться? Быть может, треугольничек с маком, который, по словам его светлости, вы так любите? Скажите, какую пекарню вы предпочитаете, и я велю за ним послать.

— Да, какую-нибудь выпечку я бы съел… И ложечку бульона. В последний раз я брал восточные лакомства… там была еще такая смешная упаковка…

— Да-да! — Альгуасил даже подался вперед. Теперь он выглядел как ученик Парацельса, которому тот на смертном одре собирается что-то открыть.

— Я брал их в последний раз… Не извольте гневаться, хустисия, но от большой потери крови у меня ослабела память.

Алонсо как будто издевался над альгуасилом.

— Ну?..

— Да, это продавалось на улице Сорока Мучеников… пирожковая «Гандуль»… Только, пожалуйста, два хомнташа, — и Алонсо обратил на Констанцию взор, полный нежности. (Эдмондо, тот бы, конечно, сказал: «Nimm zwei».)

А в это время Эдмондо сидел, завернувшись в свой плащ, надвинув на глаза шляпу, и, предавшись тяжким раздумьям, проводил то и дело языком по осиротевшим деснам. Отсутствие зубов было столь же непривычным, как и отсутствие шпаги. Ум его тщетно пытался постигнуть случившееся. В одночасье один из самых блестящих кабальерос Толедо превратился… в бродягу? В беглого вора? Еще недавно ничто не предвещало жребия столь жалкого — так, по крайней мере, казалось его неискушенной юности. Подобно многим, свято верившим в свой социальный иммунитет, он страдал ожирением сердца, но не в медицинском, а в моральном смысле. И катастрофа, которая в действительности его ждала с неотвратимостью наследственного заболевания, теперь, когда она разразилась, застигла эту «Золушку наоборот» парадоксальным образом защищенною именно своей неподготовленностью. То, что Эдмондо не был адекватен (если воспользоваться нынешним словоупотреблением), в момент удара послужило для него как бы шлемом. Но шлем разлетается на куски — такой силы удар, и в мрачные думы беглец погружается, как в наступавшие сумерки.

Есть в Толедо район, именуемый Пермафой, куда даже днем опасаются захаживать добропорядочные горожане, но где чувствуют себя как рыба в воде «мореходы», «золотые рыбки», их «зонтики», «брави» и им подобные двуногие гады, сотворенные милосердным Господом нам в предостережение — а вовсе даже не в наказание, как утверждают Его хулители в Христианском королевстве, да сгниют их лживые языки, да очутятся они в полночь в том самом месте, где сейчас Эдмондо предавался астрономическим изысканиям весьма печального свойства: размышлял о своей закатившейся звезде.

Время от времени на черном фоне возникал черный силуэт, совершенно бесшумно, и так же исчезал. Неясно, посредством какого чувства его можно было различить — да только можно было! Впрочем, несколько раз совсем поблизости от Эдмондо явно задвигались чьи-то глаза, значит какой-то астральный блеск в них все же отразился. А то вдруг слух различил (шепотом): «Баксы, твою мать…» Всхлип. И тишина-а-а-а… (как говорил Савелий Крамаров).