Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— В покушении на кровосмесительный блуд?

— Да-да, — повторял он за инквизитором, как двоечник за учителем.

Судьи еще раз тщательно исследовали его промежность, после чего снова расспросили о происшедшем между ним и его новоявленной сестрицей — с такой скрупулезностью, какая сделала бы честь самому Петру Палуданусу.

Тогда подал голос один из монахов-квалификаторов:

— Правомерен вопрос: когда демон или ведьма удаляют у мужчины бесследно его детородное естество, зачем они это делают? Зачем дьяволу удалять орудие своего успеха, когда через совокупление плоти он может принести в мир гораздо больше зла, чем иным способом? Бог, как известно, по сравнению с другими человеческими поступками, более всего попускает околдовывать именно это действие.

— Но отказом от преимуществ ад в своей гордыне бросает вызов небу, оскорбляет Бога, — возразил немедленно другой, — а это служит дьяволу наибольшим удовольствием, хотя бы даже и наносило ущерб его главной пользе, состоящей, как мы знаем, в погибели душ. При этом, брате, попускается вредить людям — в собственном их рассуждении наипаче. А такую возможность враг рода человеческого упустить никак не может. По определению.

— Презренный, ты полагаешь, что околдован? — вскричал тот королевский советник, у которого был голос повыше.

— Да… да…

— И кто же тебя околдовал? — спросил другой, побасовитей.

— Колдовка… та, что намедни… Гуля Красные Башмачки! Констанция! Будь она проклята! Будь она проклята! — вдруг стал в исступлении кричать Эдмондо и разрыдался — к превеликому удовольствию судей, увидавших, что благодать проливания слез не чужда раскаявшемуся, и дружно по такому случаю перекрестившихся.

Хуанитка же напротив, расписывая свои встречи третьего рода, и слезинки не проронила, что тоже было воспринято судьями с удовлетворением. Как говорится, и так хорошо, и сяк хорошо, а эдак, так уж и вовсе нехудо. Нехудо тяпнуть перед обедом хересу — нехудо и ведьму уличить в мнимом покаянии.

В объяснение этого судья, ведущий процесс, сказал:

— Свойство женщин — это плакать, ткать и обманывать. Но нераскаявшаяся или мнимо раскаявшаяся не может проливать слез, несмотря на все увещевания. Что мешает им плакать? По словам Бернарда, смиренная слеза возносится к небу и побеждает непобедимого. Не может быть сомнения в том, что такая слеза весьма противна врагу спасения и царю гордецов. Ведьма будет издавать плаксивые звуки и постарается обмазать глаза и щеки слюной, но того чувства, которое исторгло бы из ее груди плач, у ней нет. Хуанита Анчурасская! Я заклинаю тебя горчайшими слезами, пролитыми нашим Спасителем и Господом Иисусом Христом на кресте для спасения мира. Я заклинаю тебя самыми горячими слезами Преславной Девы, Его Матери, пролитыми Ею над Его ранами в вечерний час, а также и всеми слезами, пролитыми здесь, на земле, святыми и избранниками Божьими, глаза которых Бог отер: покайся от всего сердца! Если же ты, Хуанита Анчурасская, упорствуешь в грехе, то слез не лей. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

— Взгляните, святые отцы, — продолжал председатель, — глаза ее сухи. Это мнимое покаяние.

И капюшоны мерно задвигались: «Мнимое, мнимое».

— Скажи, мерзкая, ты признаешь, что научила обвиняемого вызывать беса, который принимал бы облик дитяти, проникал бы в дома и душил бы тех, на кого вы ему указывали? Отвечай! Не так ли была вами задушена служанка по имени Аргуэльо?

— Косая астурийка? Мной задушена? Да это она сама себя задушила, йо-хо… (Поет.) Косая астурийка — ла-ла-ла… — ты миленького никому не выдашь, ты с бантиком на шее — ла-ла-ла… — красотка стережет твой длинный язычок…

— Что? Тобой задушена?

— Ла-ла-ла… (Поет.) Дедка старенький-престаренький сидит на берегу, писка длинная-предлинная опущена в воду.

— Отвечай, тобою задушена?

— Мной, мной. Шейте мне санбенито, шейте, м…звоны Царя Небесного! (Поет.) Словно свечи Божии, мы с тобою затеплимся…

— Господи, прости нам прегрешения наши, помилуй и спаси, — хором крестятся. — Лиходейка! Упорствующая в тяжком своем грехе! Мы, судья и заседатели, принимая во внимание твою приверженность дьяволу, объявляем и постановляем, что ты должна быть сегодня же пытаема каленым железом. Приговор произнесен.

Повернулась ручка, но не зловеще, медленно, как под взглядом Аргуэльо, исполненным ужаса, — отнюдь, судейскому, входившему к доне Марии, не надо было таиться.

— Что, были компликации? — спросил маленький человечек у рослого стражника. Один против другого они были как мышь против горы.

— Не имелось, ваша милость. Пели-с.

— Это все узницы поют, это ничего.

Неподвижно сидевшую в кресле дону Марию перерезало, как лазером, тончайшей нитью света, покуда дверь к ней в продолжение этого диалога оставалась лишь на волосок приотворенной.

— Вашей светлости угодно беречь свечи? — вместо приветствия съязвил дончик Хуанчик… и, пожалуй, вот что: конспирация конспирацией, а покрасоваться, хоть перед кем, хоть перед простым рубакой-парнем с алебардой, хотелось. Низок был дончик Хуанчик не только ростом, мелок — не только костью, но иначе б и не дослужился сын волопаса из Хуэски до шляпы со скатанными полями.

При его появлении дона Мария, до того сидевшая неподвижно, без света, точно слепая, кинулась к нему с пеньем.

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

(Возвращается на прежнее место?)

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик