Леонид Гиршович - Суббота навсегда

И показал — где в мозаичном портфеле.

— Но прежде Констанция должна на некоторое время покинуть Толедо…

Алонсо даже привстал.

— …покинуть Испанию.

— Разлуки с нею я не выдержу.

— А как за нею придут? Не позднее завтрашнего дня квалификаторы дадут свое заключение, и фиолетовые явятся сюда. Не подчиниться — дать монсеньору козырь, с помощью которого он заткнет рот Великому Инквизитору. Тот просто обязан будет принять его сторону. И это, когда его скорое падение так же неизбежно, как ваше с Констанцией восхождение на тридцать восемь ступеней Сан-Себастьяно. [22] См. прим. к первой части № 212.

Алонсо закрыл лицо руками.

— О том же, чтобы отпустить ее с ними, и речи быть не может — надеюсь, вы это понимаете, мой сын?

— Да я умру скорее!

— Вот видите. Хорошо, вы готовы сопровождать Констанцию в ее странствиях? Подумайте, прежде чем отвечать. Этим вы лично бросаете вызов его инквизиторскому священству.

— С благословения вашей светлости я готов следовать за доной Констанцией хоть в Константинополь. Что мне Пираниа, даже если б дни его могущества и не были сочтены, как то полагает ваша светлость.

— Можешь не беспокоиться. А что до моего благословения — его не будет, — коррехидор рукою сделал Алонсо знак: молчи, не перебивай. — Напротив, мой план таков. Вы, кавалер, похищаете голубку из отчего гнезда, с нею бежите во Францию. Из Перпиньяна шлете разгневанному отцу смиренные письма, умоляя простить вас с Констанцией и дать согласие на ваш брак. Я буду непреклонен, но лишь до того часа, пока монсеньор Пираниа не отправится в отдаленный монастырь рвать себе зубы. После этого колокола Святого Себастьяна возвестят чью-то свадьбу.

«Если король откажет признать его отцом, а Пираниа останется верховным инквизитором, я пропал — a beau-père как бы ни при чем. Это, конечно, не на ходу придумано. Хорошая уловка, браво. Я счастлив на нее попасться. Сынок скоро станет косточкой костра, дочку — единственное утешение под старость лет — как буря, уносит чья-то страсть. Теперь, батюшка, вам ничего другого не останется, как выйти победителем из схватки с Пиранией».

— Вы совершенно правы, что не принимаете опрометчивых решений.

— Я? — Алонсо очнулся. — Ах, я мечтаю. Я вообразил себе полную опасностей дорогу в горах, карету, лошадей в мыле, которых кучер неистово погоняет хлыстом. У меня на коленях пара заряженных пистолетов — известно, что в этих местах орудует шайка братьев Зото. Уже вечерело, а до Вента-Кемады, куда возница хотел попасть засветло, оставалось не меньше тридцати лье. В страхе голубка прижалась ко мне, спрятав лицо у меня на груди.

— Поэт…

Молчание, которое первым нарушил Алонсо.

— А что, если монсеньор, не дожидаясь решения квалификаторов, уже сейчас установил наблюдение за домом вашей светлости?

— Какого вы, однако, низкого мнения о монсеньоре. Это сделано давным-давно.

— Но тогда отъезда доны Констанции не заметит разве что слепой. Стража просто не выпустит нас из города.

— Без моего ведома и согласия? Ха. Хи. Хо. (Эту манеру выражаться — которая еще так бесила дону Марию — коррехидор перенял у некоей Лолы, черноглазой танцовщицы из Валенсии, говорившей по любому поводу: «Ха. Хи. Хо. Ба. Рах. Ло».) Городская стража в подчинении у хустисии, а уж он бы меня известил.

— Я все время хотел спросить у вашей светлости: зачем было альгуасилу обо всем вашей светлости рассказывать — нарушать подписку о неразглашении, которую он наверняка давал, и все такое прочее? Что он за тип?

— Дон Педро? Страшно мучается своим низким происхождением. Как деревенский цирюльник, знающий три-четыре медицинских термина, строит из себя врача, перед которым в душе сам благоговеет — так и он: дерзает быть с великим толеданом на равных, при этом трепещет от каждого моего взгляда. Пираниа милостиво на него взглянул — он уже ослеплен: ах, монсеньор… Теперь не знает, как ему быть, и на всякий случай доносит мне обо всем. Глупец! Все, должно быть, оценивает силы противников.

Они порешили, что нынче же ночью состоится «похищение» Констанции — медлить нельзя. Побег должен был выглядеть как можно правдоподобнее, и здесь дону Хуану весьма пригодился его богатый жизненный опыт. «Получишь смертельный удар ты от третьего…» — весело напевал он.

На другое утро слугами были обнаружены и обрывки веревочной лестницы, и царапины от шпор на стене. Все говорило за то, что бегство подготавливалось давно и тщательно; что стража отнюдь не была подкуплена, но — честно обманута; горе-отец был безутешен и клялся отмстить. Шерлок Холмс же проживал в Англии, и выписать его оттуда ради уточнения некоторых деталей не представлялось возможным.

Знаменательный — в смысле того, что́ знаменовал собою на дальнейшее — произошел обмен соображениями по некоему, казалось бы, второстепенному вопросу между будущим отцом и будущим зятем (ведь не только женитьба одного, но и отцовство другого были пока что делом будущего). Речь шла о том, говорить или не говорить Констанции всю правду. Вдруг, не зная, что отец с ними в заговоре, девушка воспротивится и не даст Алонсо себя украсть. Коррехидор считал это весьма вероятным. Алонсо не соглашался и своим несогласием — а еще более своей, как выяснилось, правотою — причинил коррехидору тайное страданье.

Как и хустисия, Алонсо тоже оценивал силы противников, схватившихся не на жизнь, а на смерть: с одной стороны — епископа Озмского, верховного инквизитора Толедо, с другой стороны — великого толедана, коррехидора Толедо. И видел победителем… себя.

— Констанция-любовь, готовы ль вы…

— Львы, не знаю, я готова, — она ждала его там, где он ее оставил, — спокойная, кроткая, всецело вверившая себя супругу и отцу, вся лучившаяся счастьем дева-красота.

— Констанция, святилище мое, весна моей души, нам надо бежать из Толедо.

Черный коршун хочет закогтить белую голубку. Счастье мое, вам угрожает опасность, над вами тяготеет тяжкое обвинение.

— Через четверть часа я буду готова.

Гуля Красные Башмачки отнюдь не выглядела удивленной и ни о чем не спрашивала. Алонсо охватило сомнение: а если б с тем же к ней пришел отец, она так же была бы невозмутима, так же ни единым словечком, ни единым взглядом не обнаружила бы горечи от предстоящей разлуки с возлюбленным? И снова мучения, снова ревнивая память за работой — рисует порнографическую картинку: небесной чистоты взгляд столь же невозмутимо покоится на черной пушке мавра, поощряя ее выстрелить.