Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

Отец Кирилл оторвался от письма. Дождь закончился; в чае жужжала пчела.

— Это ваша сестра?

— Это моя супруга Марфа. — Отец Кирилл убрал конверт.

— Простите, я не знал… — Кондратьич приподнялся.

— Это вы простите, что наскучил вам этим… семейным чтением.

— Что вы…

— Вскоре после свадьбы она заболела плевритом, он перешел в туберкулез, она уехала лечиться в Германию, в Шварцвальд. Я не мог ехать с ней, мне нужно было сюда, потом собирался в Японию.

— Все эти годы она лечилась?

Отец Кирилл молчал.

— Вы спрашивали мое мнение…

— Прочитал вам ради того отрывка, о Софии. Мы просто говорили об этом.

Кондратьич вздохнул:

— Да. Чудесный отрывок. «Купол на лучах»… Она едет к вам сюда, да?

Отец Кирилл неуверенно кивнул.

В дверь стучали.

В комнату ворвался Ego, скидывая на ходу мокрый плащ и поправляя фиалки в петлице.

— Батюшка, благословите… А, и вы тут, почтеннейший Маймонид! Как ваши дела, как детки, как философский камень? Не обнаружили? А у меня, представьте, недавно обнаружили — угадайте… в почках… Промучился целую ночь — можно сказать, сделался от этого философом.

— Перестаньте, мсье Кошкин, — поморщился Кондратьич. — Оставьте это вашему Бурбонскому.

— Кстати! О Бурбонском. Вы слышали, какое предложение ему сделал наш князь? Город только это и обсуждает.

— Прошлый раз вы говорили, что все обсуждают новый наряд пани Левергер, дай Бог ей здоровья.

— Наряд? А, этот… — Ego обвел пальцем на груди декольте. — Ну, это уже дела давно минувших дней. Согласитесь, без нарядов Матильды Петровны жизнь в Ташкенте была бы пресной… Чудесные булки! — Замолчал, набив щеки.

Кондратьич зажал учебник под мышкой.

— Я, пожалуй, пойду. Не нужно… — остановил руку отца Кирилла с ассигнацией. — Сегодня урока не было.

— Вы пришли в такой дождь, оставили больного сына… — Отец Кирилл пытался вложить бумажку в карман Кондратьича, хотя тот был в его, отца Кирилла, халате.

— Арончику утром было лучше. А дождь… Дождь — это хорошо. — Прикрыл глаза. — Когда придет Спаситель, тоже будет дождь, «гешем»… «Он сойдет, как дождь на скошенный луг». А в праздник Суккот устраивалось шествие с «тафилат ха-гешем», молитвой о дожде. Народ во главе с первосвященником обходит алтарь во дворе храма. Каждый из шествующих держал в руках ветви пальмы, «капот темарим», и речной вербы и потряхивал ими… — Кондратьич сжал что-то невидимое и потряс перед собой. — Словно ветви пальм и верб дрожали под ливнем, и все восклицали: «Хосана! Хосана!»… Ну, я пошел. Рахмат! [16] Спасибо! (узб.)

Это было сказано Алибеку, который стоял с высушенной одеждой Кондратьича.

Вербы. Целый лес. Ветви дрожат. Осанна!

Качаются, как от ливня. Над головами — над белыми, черными платками; над стрижеными, темными, рыжими, цвета пакли — макушками. При поклонах на «Ми-и-р вс-е-ем!» ветви опускаются, цепляя друг друга, слышится ропот задетых чужою вербой; осанна!

Свечки. Зажигались при святаго Евангелия чтении, то волною гасли. По бумажным подсвечникам стучали восковые капли.

Многолетие государю императору.

Цесаревич Алексей, причаливая лодку, сделал усилие ногою, и у него открылось кровотечение в паху.

Царская семья потеряла сон. Цесаревич страдал гемофилией, которой наградила его мать. Гемофилией отличался весь ее гросс-герцогский Гессенский род.

Ливадия была райским местом. Дворец недавно перестроен под личным наблюдением государя и теперь напоминал палаццо эпохи Возрождения. Из окон дворца открывался вид на морские просторы. Легкий бриз пробегал по южной растительности. Болтали пиками кипарисы. Итальянский садик был гордостью государя.

Теперь было не до красот. Цесаревич страдал, положение становилось критическим. Лейб-медик Боткин, лейб-хирург Федоров и вызванный из Петербурга педиатр Раухфус делали все возможное. Кровотечение не прекращалось.

— Дай мне свою боль, — шептала императрица, сидя возле кроватки цесаревича на некотором расстоянии. — Пусть я возьму твою боль.

Она говорила это по-немецки.

Государь заявил свите, что желает помолиться в одиночестве. С моря налетал ветер, долгие крики чаек звучали как детский плач. Государь прошел через аркаду, оттолкнул от лица пальмовую ветвь.

Церковь осталась от прежнего дворца; он помнил ее еще по детству, большую, со сладким запахом. Она была в византийском стиле, тогда все строили в византийском стиле. Колонны, как в святой Софии. Он, ребенок, стоял за ними — щекой к холодному камню.

Теперь церковь казалась маленькой. Было утро, никого не было. Взял несколько свечей на входе, покатал меж пальцев. У иконы Алексия всея Руси чудотворца было несколько огарков. Значит, молятся за цесаревича. Хорошо… Пусть…

Государь наклонился к иконе. Спина его вздрагивала.

Он не просто любил сына. Он был влюблен в него. Жил, подписывал указы, смещал министров, играл в теннис — все ради него.

Он любил супругу любовью гимназиста, которая не остывала с годами, только научилась маскироваться от лишних глаз. Он любил их вечера вдвоем, чтения на оттоманке, поцелуй перед сном. Он любил дочерей, любил их красивой отцовской любовью, наблюдал за ними, пытался войти в их дела.

С цесаревичем все было иначе.

Увидев его первый раз, новорожденным, сам испугался этого чувства, расползшегося откуда-то отсюда, от груди. Это была почти женская, трясущаяся любовь, полная животного страха, что вот «это» сейчас отнимут. Только обхватив сына, успокоился, согрелся, задумался.

Теперь мальчик уходил от него. Свеча потрескивала, снаружи плакали чайки.

Он был самым одиноким из Романовых.

И свою будущую жену, принцессу Аликс, он полюбил, почувствовав в ней такое же одиночество, отчуждавшее ее от мира, от людей, от Гессенского двора. Да, она не была рождена императрицей. Не умела интриговать, «царствовать», искать популярности. На людей глядела сквозь зыбкий туман, поворачивалась и сама исчезала в тумане. За этот туман ее не любили. Мамб, двор, все.

Порой ему тоже становилось холодно с ней. Но он любил в ней и это. Ее приступы замкнутости, сжатые пальцы, мокрый платок на туалетном столике.

С цесаревичем было по-другому. Тут была и теплая домашняя дружба, и долгие прогулки, и понимание, словно разговаривал со своим маленьким «я». И огонек страха. Тогда, в ужасном девятьсот пятом, он дал приказ стрелять в манифестантов именно из-за него, из-за сына. Ему казалось, что эти толпы ворвутся во дворец, в детскую, и сделают мальчику больно.

Быстро вышел из церкви.

Его любимым композитором был Чайковский.

Чайковский и Вагнер. Но Чайковский с его нежной, сумеречной музыкой — ближе.