Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

— Нет, пожалуй…

— Будет один сюрприз. Никому не говорю, вам откроюсь.

Подманила рукой. «Евна» и «Овна» отвернулись к окну.

— Модест Иванович согласился прочесть сонет своего сочинения.

— Ватутин?

— Столько лет скрывал свое дарование. Полдня его уговаривала. Ну как? Беру с вас обещание. — Одарила его улыбкой.

— Матильда Петровна, по поводу «Душевного слова»…

— Ни слова об этом «Слове». У одной моей знакомой я видела эти журналы… Это просто полное…

«Евна» и «Овна» потупились.

— Но у меня есть для вас хорошие новости. Я нашла что-то более подходящее для ваших учеников. Послезавтра захвачу с собой, обсудим…

Шел домой, переступал через арыки. Поскорее бы уже приехала Мутка.

А Мутка не ехала. Он почти сразу ответил ей, что не возражает против Питера, но надеется, что она понимает и т. д. После его письма наступила пауза, какая возникает на сцене между актерами, одновременно забывшими свои роли.

У них был странный брак. Брак двух странных людей и не мог быть обычным.

Хотя странными они были по-разному. Отец Кирилл, выросший в «артистическом» доме, был странным по природе, по своей нервной анатомии, но сам тянулся к простоте, быту и ясным контурам. Мутка, напротив, была из семьи здоровой, купеческой, быт которой напоминал примитивный, но крепкий механизм; сама Марфа (Мутка было ее домашним прозвищем) — крупная, чуть «лошадная» и склонная к полноте, с которой боролась курением. Он бывал в их доме на Якиманке; там пахло чем-то сытным, хотя и не совсем свежим, — «вчерашний запах». Он видел ее фотопортрет в детстве — кукла, «нормальный ребенок», только взгляд с вопросом. По семейной легенде, имелась прабабка-цыганка, но, кажется, ее придумала сама Мутка. У нее было две сестры, обе «нормальные», в мужьях и детях. Внешне она была похожа на них — тяжеловатый подбородок, карие, чуть сонные глаза. Обеих презирала — за округлость, за «вчерашний запах», за сходство с собою.

Она была четырьмя годами его младше; встретились, когда он еще был в Училище, голодный, с копною овсяных волос. Он тогда первый раз ушел из дома и жил вместе с товарищем, Кузьмой Петровым-Водкиным, в Просвирином, платя двенадцать рублей за комнату и готовя нехитрые обеды на бензинке. Подрабатывал частными уроками. Муткин отец имел прежде какие-то строительные дела с его отцом, это послужило рекомендацией. Три сестры пожелали учиться живописи; он был их наставником, голодным, поминутно откидывающим овсяный чуб со лба. Сестры смотрели на него и по очереди влюблялись. Не найдя отклика, остывали — и к нему, и к рисованию. Последней была очередь самой младшей — Марфы, Мутки.

Была весна 1899 года, ранняя и горячая, в конце марта улицы освободились от снега, деревья наполнились птицами, барабанные перепонки разрывались от кошачьих песнопений. Он покончил в Училище с естественными науками и перспективой, был переведен в четвертый класс; дипломатические отношения с родителями были восстановлены, но домой он возвращаться не спешил. Нравилось существовать безбытно, самостно; нравилось со-комнатничество с Водкиным, его разумная волжская речь, его скрипка; они приобрели спиртовую кухоньку, на ней готовить удобнее. Два раза в неделю он ходил к сестрам в крашенный охрою дом; первой выбегала Мутка — пятнадцать лет, залитый вареньем томик Брюсова в руках.

Она делала успехи в живописи. Сестры, «раскрасив» несколько листов, отступили; в луче весеннего света остались только он, что-то увлеченно показывающий Мутке на планшете, и она, с приоткрытым ртом.

Потом было несколько ее работ, внезапно зрелых. Объяснение с родителями: «Марфе Сергеевне больше не нужен учитель, она должна двигаться дальше…» Ее истерика, сухая гроза без ливня. Лето было жарким, над тротуарами неслась пыль. Гремело, капли не падали. Она вышла к нему, сонная, без Брюсова, и сказала, что им больше не нужно видеться.

Он перебрался к родителям — отец сделался совсем плох, мать не справлялась с его болезнью. Дом с тремя сестрами уменьшился, сжался; в памяти задержался лишь приоткрытый рот Мутки и поцелуй под аккомпанемент падающего планшета. Он просыпался ночью, глотал черный воздух и вспоминал о ней. Ее лицо заслоняло другое, проступало в нем, в другом — в том, которое он увидел на портрете, выпавшем из книги. (Крик отца. Голос матери: «Ну что ты смотришь?.. Это твоя несчастная бабушка, которую увели в плен».) В ушах шумел барабан, внизу живота росла боль. Он быстро, задыхаясь от отвращения к себе, спускал вскипевшее семя и проваливался в сон.

Дальше зарябило, как в синема: отец, летящий со строительных лесов; похороны по второму разряду, еловые ветки, венки, поминки; мать в черной шляпе, он сам, снова мать и какие-то люди с шевелящимися губами. Окончание Училища, серебряная медаль, первые заказы, планы продолжать обучение за границей. Дом с тремя сестрами ужался в охристую точку; две сестры вышли замуж, растворились в мужьях, беременностях и прочей семейной химии; Мутка занималась вокалом со студентом консерватории, близоруким брюнетом.

Мюнхен, плантации хмеля, «Пансион Романа». Живопись, архитектура, пиво. Лучше всего было пиво, чистое и горькое; после него хотелось откинуться на спинку плетеного кресла и возлюбить все сущее. Архитектура была несколько хуже. В ней тоже было что-то пивное; башни Собора — кружки с темным пивом (подметил Серый); отечность, нездоровая полнота ощущались почти в каждом строении; словно пиво текло по невидимым каменным жилам и делало рыхлой краснокирпичную мускулатуру. Живопись же местная была чистыми пивными дрожжами, на которых всходило и шмыгало пеной новое интернациональное искусство. Это тоже было наблюдением Серого — они познакомились там же, в Мюнхене, в одном из ресторанчиков: взмахнув руками, Серый взмыл из-за своего столика и опустился возле него; слизнув пивную пену, засвистел афоризмами… Кирилл заболел — Серый узнал, прибежал, сидел рядом с его кроватью, как заботливая мать; Кирилл пошел на поправку. Стали видеться почти каждый день, спорить о живописи; спорил в основном Серый — сам с собой, сам себя опровергая цитатами из Канта, Бюхнера и своей последней статьи.

В этом царстве воздуха, чистого разума и солода он снова встретил ее. В охристом, мокром свете; он держал перед лицом кружку и разглядывал сквозь нее мир, искаженный стеклом. Длинные тени, вскипающие пузырьки. Одна тень приблизилась. Расплылась. Он опустил кружку на стол. Перед ним в белой шляпе стояла Мутка.

Да, она три года занималась живописью. У Рерберга, еще у кого-то. А вокал? А студент консерватории, брюнет? Она смеется.

Он увидел ее картины. Побродили по Пинакотеке, обмениваясь взглядами и кивками, как злоумышленники. Она написала его портрет, яркий, уверенный, не очень похожий. Побывали в «Симплициссимусе», где дирижировала веером хозяйка KathyKobus, о которой Серый писал в культурную часть «Московских биржевых новостей». В «Симплициссимусе» было шумно, пили, ели птифуры, цитировали Ницше и какого-то Фуркина. После одной пивной оргии он проводил Мутку до квартиры; она жила с подругой, подруги дома не оказалось.