Сухбат Афлатуни - Год Барана. Макамы

Что уж он там головой делал и как долго делал, о том в летописях не сказано. Только постепенно печать заботы на челе Ануширвана сошла, глубокие морщины разгладилась, а скорбно сжатые губы засверкали улыбкой. И когда закончил мудрец свое дело, поднял его Ануширван с колен, нарядил его в лучший свой халат и воскликнул:

«Вот моя шахская воля! Не передам я власть свою ни сыну умному, ни сыну сильному, ни сыну глупому. А передам ее вот этому великому мудрецу! Ибо он один правильно нас понял и вернул нам дух молодости и здоровья! Пусть он и остается с нами как наш наследник и ближайший советник, услаждая нас… своими советами! Мы его женим на нашей несравненной дочери, и после нашей смерти — да отдалит ее Творец! — пусть он и наследует нашу державу. А мудрецов, дававших нам ложные советы, мы повелеваем казнить!»

Сказано — сделано. В тот же день сыграли свадьбу четвертого мудреца с шахской дочерью. Правда, шахиня, увидев жениха, была, говорят, разочарована его внешним видом и даже пыталась выброситься из окна. Но потом, видно, мудрец и ей как-то смог угодить, так что стали они жить-поживать и добра наживать. А трех глупых мудрецов по случаю свадьбы помиловали, заменив казнь пожизненным заключением: пусть живут-поживают!

И правил еще Ануширван долго-долго, почти не страдая ни от болезней, ни от старости.

«Что ты там пишешь?» — Москвич смотрел на друга.

«Да… сказку одну».

Куч бросил синюю потрепанную тетрадь в сторону, где валялась его сумка. Содрал с себя майку, рухнул на мат, уперся в тренажер, заработал.

На себя, от себя. На себя…

Москвич лежал рядом, выполнял «мостик». Упражнение на накачку мышц объекта, на последнем медосмотре… сказали… Оторвать таз от пола — опустить. Оторвать — опустить. Восемьдесят пять! Восемьдесят шесть! Если б не дыхалка, он бы спросил, что за сказки… восемьдесят семь… пишет…

«Представляешь, — Москвич перестал двигать, присел, — они мне его циркулем каким-то измеряли!»

«Слушай! — Куч выпустил рычаг; груз на тренажере пару раз еще опустился-поднялся. — Что ты все из-за этого психуешь?»

Груз опустился и затих.

«Я — психую?»

Они были одни в зале. Москвич остался «подкачать ягодицепсы»; Кучкар — за компанию.

«Я не психую, Куч. — Москвич стал разглядывать носок кроссовка, купленного на горкомовскую стипешку. — В футбол редко играю. В этом дело».

«Только честно, ты во все это веришь?»

«Во что?»

«В то, что нам пропихивают».

«А ты?»

«Ты о себе скажи».

«Что — о себе? Делаю вообще-то то же, что и ты».

«Я круглые сутки о своей заднице не думаю».

«Ну да, ну да, о ней твои мама с папой думают. Ты же номенклатурный, они тебе и так теплое местечко…»

«Заткнись».

«Сам начал…»

Куч поднялся, вернулся к тренажеру. На себя — от себя. На себя — от себя. Кроссовками упирается, классные кроссовки, отец, наверное, из загранки привез.

«Я… да… — Куч тянул на себя рычаг, груз поднимался и опускался. — Только из-за них… родителей… а так бы послал все это!»

«Подожди, они что у тебя — знают?!»

«Знают. У них там наверху сейчас… бардак. Комиссия из Москвы, нового секретаря привезли. Всех трясут, отца вызывали. Вот они на меня и насели, оба… Давай, давай, надежный кусок хлеба в жизни будет…»

«Ты что, серьезно?»

Москвич присвистнул. Снова посмотрел на фирменные кроссовки Куча.

«Куч!»

«Что…»

«А тебе ведь самому нравится!»

«Что?»

«Что-что. Ты же Лаврику весь его объект… Потом весь красный, как рак, сидел».

И отскочил, ожидая удара.

Куч лежал спокойно. Большой, выше Москвича на голову, немного беззащитный, как все сильные люди.

Москвич приблизился.

«Куч…»

«Сука Лаврик! У самого язык, как жеваная тряпка…»

«Ну, он не хотел рассказывать…»

«Сука. Пожалел его. Из жалости, понимаешь? Достоевского как назло вечером начитался. Униженные и эти… Мне его давно жалко было, что мать у него уборщица. Мы же раньше с ним в одной школе, мы его еще… Потом они в другой район, там он отличник, олимпиадник… Когда нам эту жеребьевку устроили, практика… Ты с кем был, с Фарой?»

«Да».

«Фара — нормальный».

Москвич кивнул. С Фарой было весело — быстро попрактиковались друг на друге, потом травили анекдоты.

«А меня с этим, Лавриком. Когда нас в кабинке оставили, он дрожит, в этой своей школьной формочке с заплаткой, кожа в этих, гусенках, вот-вот обосрется. И так захотелось его… Отпинать или…»

«Или что?»

«Да нет… Так… Достоевский. Бедные люди. Читал?»

«Нет. Интересно?..»

Снова заработал рычагом. К себе — от себя.

К себе.

От себя…

— Через неделю его отца услали в область. Руководить там чем-то второстепенным. Кучкар тоже исчез из группы.

— «Кучкар» переводится как «баран». Самец барана. Самец-производитель.

— Не знал.

— А вы читали Мураками?

— Что-то сказали, Тельман?

— Читали Мураками, «Охоту на овец»?

— Нет. Интересно?

— А что потом было с этим Кучкаром?

— С Кучем? Исчез. Оставил мне несколько сказок про Ануширвана. И те самые кеды. Потом его смыло Афганом. Как многих. Туда, где из мальчиков делали мужчин. Или мертвецов. Или психов. Кому как повезет. Мой объект, благодаря тренировкам накачался и окреп. Жаль только, что нас перестали собирать. В верхах перестановки, не до молодежи было.

Дада.

Как кивание головы: да-да. Заикание согласия. Он не только научил всех нас говорить. Он научил нас заикаться. Да-да-да.

Его привезли прямо из Москвы.

Из ВДНХ. Там был особый павильон, где они росли.

Привез его кто-то из Политбюро, с тусклой фамилией. Произнес речь, такую же тусклую, как фамилия. Правда, без бумажки: «Арврху тмдрас зкосук рцугарство зцхилщещ! Краготшок и чощуйц шоктс крагий, так сказать!»

Ему долго хлопали. И переглядывались. Ждали кульминации.

Гость отхлебнул молока:

«Я тут, рпоады, не с пустыми проозфакг!»

Кулиса за спиной вздрогнула, вынесли кадку с голубой елью.

Обычная ель кремлевского типа, только в кадке.

На елке, раскачиваясь, висел маленький человек в галстуке.

«Вот, товарищи проауошуар ичсыврешь! — Указал на него гость. — Специально тпоаохорук, для вашей прадлворк республики! Проходкоенфый с применением рлзынно мичуринского шубабубр гибридизации!».

Человечек чихнул. Чихнул, закачался на веточке, вот-вот упадет!

И закричал от испуга.

Президиум заволновался. Один, из делегации, зашептал главному: «Нельзя было его сразу в народ! Народ — антисанитария, бактерии, мы в лаборатории ему еще не все прививочки сделали…» Главный глянул желтым зрачком: «В Москве за все ответите… Кто его вначале на хлопчатнике пытался вырастить, а? „Ближе к находу, ближе к находу!“ Демократы сраные. Вам же сразу сказали: елка — и точка!».