Сухбат Афлатуни - Год Барана. Макамы

Приколола брошку и занервничала. Вручила Москвичу шампанское, отодвинулась, чтобы не заплеваться пеной. Отняла у него открытую бутылку, стала разливать. Сестрам и бабушке — по капле и разбавила водой. Себе и сыну — полную порцию. Посмотрела на Москвича, загордилась. После того как Москвича взяли в горком и определили спецпаек, в ней по-новому проснулись материнские инстинкты. Вслух, конечно, продолжала его подкалывать, чтоб не зазнался. Ударили куранты.

«Чтобы в Новом году все были здоровыми и счастливыми!» — Сверкала брошкой мать.

«И мирное небо». — Вставила бабушка из кровати и стала поправлять подушки, готовясь к «Огоньку».

«Белый баран пронесет нашу страну над пропастью». — Почесал в телеке бородку главный астролог Советского Союза.

Москвич вышел на балкон.

Небо, холод, визг из дома напротив, где Ромка-колясочник швырял костылями в свою сестру, рыжую стерву мать-одиночку…

Москвич лег, уперся кулаками в холодную плитку балкона и несколько раз отжался. Еще раз поглядел вниз, во двор.

«Бе-е-е!» — прокричали во дворе, как тоже советовали в газетах…

Бе-е-е…

Баран пронес страну над пропастью.

Но страна, которую он донес на другой край, была уже другой.

В конце года Барана ветка, на которой дозревал Дада, стала высыхать.

Пробовали менять состав раствора для полива.

Вернулись к испытанному армянскому коньяку.

Бесполезно.

Тут еще поползли слухи, что мичуринско-лысенковский метод, по которому выращивали кадры для республик, признан ложным.

Нет, такая информация гуляла и раньше. Но тогда шла она с Лубянки и была рассчитана на Запад; для отвода глаз даже реабилитировали генетику и вернули ее во всякие НИИ и университеты. А настоящих мичуринцев и лысенковцев — засекретили, оборудовали им под ВДНХ подземный павильон-лабораторию. В лаборатории остро и сладко пахло навозом, из стеклянных оранжерей доносилось бормотание на всех языках братских народов СССР. Елочки, фикусы и даже пальмы подвергались яровизации и круглогодично плодоносили нацкадрами. Дозревали первые и третьи секретари, народные писатели, ударники и ударницы… Через павильон «Космос» эту нацпродукцию вывозили по ночам на площадку, откуда особая модель Ил-62 с бесшумным вертикальным взлетом, днем изображавшая экспонат, развозила ее по республикам и автономным областям. Перед этим нацпродукты, правда, сортировали. Ударников и академиков местных академий наук отделяли под наркозом от плодоножки, а секретарей так и оставляли на ней, чтобы не проявляли на местах излишней самодеятельности и сепаратизма.

Теперь оказывалось, что метод гибридизации, на котором строилась национальная политика, был неверным. В республиканском ЦК ломали голову, глотали анальгин и в десятый раз перечитывали «Белые одежды» Дудинцева.

А недозревший, зеленоватый Дада ощупывал высыхающую ветку и мучился бессонницей. Несколько раз уже звонили в Москву, чтобы проконсультировали, как самим обрезать плодоножку. «Без паники, — отвечала Москва. — Мы тут новый союзный договор готовим…»

«Не верю, — говорил Дада, раскачиваясь над ковровой дорожкой. — Верю… Не верю…».

Москвича дернули в два часа ночи.

Шелестел дождь, у подъезда урчала «Волга».

«Дедушке плохо!»

«Я должен почистить зубы!» — Москвич рывком надел брюки; рядом, торжественно держа галстук, стояла мать.

«Там почистите!»

Не раскрывая зонтов, добежали до машины.

Хлопнула дверь, фары мазнули по детской площадке.

«Запишите: улучшить жилищные условия!» — Продиктовал один из ночных гостей.

Москвич стал делать упражнения для языка: напрячь — расслабить.

Напрячь! Расслабить! Свернули на Ленина. Напрячь…

Второе упражнение, «лодочку», сделать не успел.

Зубы почистить тоже и не дали.

«Какие вам зубы? Состояние критическое!»

И еще что-то добавили по-узбекски. Уважительное, восточное.

Тело лежало в полутемном кабинете.

Лицом вниз, на ковре, под кадкой с голубой елью. Кадка была забрызгана кровью или какой-то другой гадостью. На спине темнела дыра. Из дыры торчал остаток ветки со слипшейся хвоей.

«Вот, как узнал про Беловежское соглашение… Ветка сразу р-раз! И проавлрол сролк паровл!»

Рядом сидел врач и заматывал дрожащими руками фонендоскоп.

«Здесь нужен ботаник. — Врач поднялся. — Как человек, он фактически…»

«Ботаник уже был». — Кивнули в сторону соседнего кабинета, откуда доносился плач.

Москвич склонился над телом.

Поднял голову:

«Очень прошу всех выйти».

Повисло молчание.

Начали выходить. Один за другим, соблюдая субординацию.

Один, курчавый, задержался в проеме:

«Я…»

«Я попросил всех».

Проем опустел.

Москвич пролез ладонью под тело, расстегнул ему брюки.

Приспустил. Тело было холодным. Поднял, как куклу, перенес на диван.

Сдул со лба челку, чтобы не мешала работать.

«Значит, так. Сначала по нашей, три составные части. А потом как американцы…».

Высунул язык, повертел. Кончик носа, кончик подбородка.

Представил, как их учили, красные знамена, уханье революционных маршей, ликующие толпы наполняют город, страну, разливаются по земному шару, по обеим полушариям, как на карте… Телесный розовый цвет, которым всегда расцвечивали первое в мире государство рабочих и крестьян, постепенно распространялся и на все страны, на две идеальные окружности…

Кончик носа, кончик подбородка…

«Давай, язычок, не подведи!»

За окнами наливался рассвет. Первый луч ударил в хрустальную пепельницу и раскрошился на радугу.

Когда солнце доползло до дивана и осветило лицо лежащего, оно уже не казалось безжизненным. Наметился румянец. Губы расползались в улыбке.

Москвич откинулся на ковер. Край языка высовывался изо рта, челка приклеилась ко лбу. Рубашка была залита слюной, взгляд не выражал ничего.

Человечек на диване открыл глаза и тут же сощурился от солнца.

Чихнул.

В кабинет, толкаясь, пытаясь опередить один другого, вбегали люди.

Они падали на колени и выражали неподдельную радость.

Локтями, плечами, животами они отпихивали друг друга от дивана, на котором восседал Дада.

«Какое счастье! Мне удалось вас вернуть к жизни! Нет, это мне, мне удалось!.. Дада, это мои молитвы дошли, без молитвы ничего бы не помогло! Молитва! О, о, молитва!.. Не-ет, медицина, медицина!.. О! Молитва и медицина!»

Москвича оттеснили, едва не затоптав. Сил встать у него не было, говорить из-за распухшего языка он не мог. Да его бы никто и не услышал.

Целая толпа ползала на коленях перед диваном, смеясь, разводя руками и даже кудахча от радости. А один, тот самый, который все не хотел выходить из кабинета, — встал на четвереньки и начал восторженно блеять, мотая курчавой головой.