Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры

Устыдился тогда юный самурай и, закрыв лицо руками, ушел в свой замок. Там он взял свою коробочку для бенто, в которой, почти без сил, лежала его лягушка, и поспешил к берегу Кисо.

В долине еще стояла грязная, затхлая вода. Самурай опустил коробочку на влажную землю у лужи и стал смотреть. Едва лягушка почуяла запах гнилой воды и тины, она выбралась из уютного плена, заквакала и, с каждым мгновением оживая, поскакала к луже. Она нырнула в неглубокую грязную воду и скрылась из вида самурая навсегда.

Спиридонов похлопал себя по бокам, затем, сплюнув, запустил руку в рукав и достал пачку папирос, которую, кстати, с утра не извлекал оттуда.

– Фудзиюки-сама, – сказал он, заламывая козью ногу, – я не юный самурай и понимаю, что вы хотели сказать своей притчей. Не понимаю только зачем. Может быть, вы объясните бака-гайцзыну, к чему этот пример устного народного творчества вашего народа?

– Просто хочу вас предупредить, – спокойно отвечал ему Фудзиюки, – что, если вам захочется заняться спасением лягушек из болота, не стоит этого делать: вы погубите лягушку и сами станете несчастным.

Спиридонов остановился. Фудзиюки остановился тоже, словно они заранее договорились о таком привале.

– Вот что, Фудзиюки-сама, – проговорил Спиридонов. – Вы можете указывать мне, когда есть, спать, тренироваться, даже трахаться, но не думайте, что можете распоряжаться моим сердцем!

– Разве я похож на Акэбоно-сан, чтобы надеяться на власть над сердцем достойного Викторо-сан? – лукаво прищурившись, улыбнулся учитель. – Нет-нет, я и не думал на это претендовать. Я лишь, как и все добрые советчики, пытаюсь удержать вас от тех ошибок, которые делал сам. Поверьте мне, Викторо-сан, в деле спасения лягушек из их естественной среды обитания я могу дать вам фору, как говорили в Сорбонне.

Спиридонов набычился:

– Уж не меня ли вы имеете в виду?

– Разве вы похожи на лягушку? – улыбался Фудзиюки. – Скорее уж на тигра.

– Почему на тигра? – Спиридонов в удивлении приподнял брови.

– Отчасти потому, что один из двух иероглифов, которыми записывается ваше имя на японском, – это тора, тигр то есть. А отчасти потому, что у вас это на лбу написано…

Фудзиюки наморщил лоб и сказал задумчиво:

– На лбу… а может, на спине… хм… забавно, правда?

И, развернувшись, быстро пошел по направлению к лагерю, а сбитый с толку Спиридонов следовал за ним.

В наше время не быть патриотом с точки зрения общества вполне допустимо, а не так давно и вовсе было модно. К счастью, теперь эта тенденция сменилась на ровно противоположную, но даже сейчас многие любят Родину только потому, что «таков тренд». Но если капризная мода, не дай бог, опять поменяется – эти легковесные люди вновь начнут хулить все русское и расхваливать страны, в которых или вовсе не были, или, по крайней мере, не жили. Потому нашему современнику трудно представить, как целые поколения настолько искренне любили свою страну, что не ждали от нее плюшек и преференций, а наоборот, сами готовы были, выражаясь языком тогдашних поэтов, сложить головы на алтарь Отечества. Эти слова кажутся нам пафосными и высокопарными, но для наших дедов они были самой жизнью…

И эта жизнь, кажется, была куда полнокровнее и интереснее того суетливого мельтешения, в котором наши «искушенные жизнью» диванные циники живут теперь. И главное, если бы их покорное следование моде приносило бы им хоть толику того счастья, какое испытывали те «идеалисты», над кем посмеивается наш современник! Но нет – не имея ничего ни в душе, ни в кармане, мы считаем себя свободнее, умнее и, конечно, счастливее наших глупых и неотесанных предков.

Виктор Афанасьевич, как и многие его современники, несомненно, был патриотом; он просто не мог не быть им как по воспитанию, так и по свойствам своей натуры. Он болезненно переживал все то плохое, что случалось с его страной, и ее беды причиняли ему боль. В те годы искренних людей было намного больше как среди тех, кто хранил устои Державы, так и среди стремившихся эти устои расшатать. Разумеется, и в те времена случались, и нередко, люди корыстливые и беспринципные, и были они как среди столпов державности, так и среди сотрясателей устоев. Но очень многие примыкали к тому или иному лагерю, так сказать, по зову сердца, и Спиридонов был как раз из таких.

Для патриота вражеский плен – очень тяжелое, почти невыносимое испытание. Тяжела разлука с Родиной, тяжел позор собственной капитуляции (даже тогда, когда, как в случае Спиридонова, никакой капитуляции не было), невыносима сама мысль о том, что родная страна сражается, а ты не в силах никак ей помочь…

Все это могло бы довести Спиридонова до отчаянья, до состояния, в котором он мог бы помешаться рассудком или совершить что-то безумное. Он несколько раз был на грани этого, но так и не пересек эту грань, и его спасительной нитью Ариадны, сохранившей его от отчаянья и безумия, стало дзюудзюцу.

Удивительно, но именно в плену, среди чужих людей, среди врагов, Виктор Афанасьевич обрел самое важное в жизни. Здесь, в чужом для него мире, он нашел свой. Порой ему казалось, что он всегда занимался дзюудзюцу; сама философия этой борьбы, построенная на использовании силы противника против самого противника, была невероятно ему близка. А главное, в рамках этой философии все становилось ясным, понятным и простым, туго спутанный клубок жизненных проблем выстраивался стройной системой причинно-следственных связей.

А еще он нашел Акэбоно. Спиридонов долго не мог понять, почему маленькая японка так запала ему в душу, но после того дня, что они с Фудзиюки провели в Талиенване, он постоянно о ней вспоминал. Воспоминания приносили и радость, и боль. Ему хотелось защитить Акэбоно, увезти ее подальше от Талиенваня, борделя, войны… собственно, дальше этого в своих размышлениях он не заходил, поскольку понимал, что в сложившихся условиях он не может ничего сделать для Акэбоно. Он был пленным, и, пусть бы решился бежать, пройти сотни верст, отделяющих его от армии Куропаткина, было затруднительно даже для него. О том, чтобы проделать этот путь с хрупкой Акэбоно, не могло быть и речи.

«Вот закончится война…» – начинал было думать он, но сразу отмахивался от подобных мыслей. Войне не было видно конца и краю. Мукден ничего не решил, только больше раздраконил японцев. Оставалось уповать лишь на эскадру Рожественского, медленно плетущуюся вокруг огромной Евразии…

Через неделю после посещения Талиенваня вечером после тренировки Фудзиюки сидел на татами, а Спиридонов устроился напротив него, пытаясь сидеть так же непринужденно, как учитель, хотя в тот день ему давалось это еще тяжелее, чем обычно.