Виталий Ахрамович - Колобок

И когда он увидел колобка, в нем ничего не изменилось. Он отметил, что пути их пересекаются, и остановился. Колобок напомнил волку маленькую шаровую молнию, но если шаровая молния была сродни волку своей неумолимой холодностью, то колобок являл собою прямую противоположность. Пожалуй, впервые за многие годы волк был удивлен. Ему подумалось о том, что существо, которое катит ему навстречу, могло бы быть небывалым гибридом шаровой молнии с цыпленком, если бы когда-нибудь, в какой-нибудь биологической лаборатории в термопаре, под большим давлением, с помощью катализаторов и еще неизвестно каких-нибудь условий удалось бы вместо петуха подсунуть курице шаровую молнию, то непосредственно вместо яйца с зародышем курица снесла бы колобка. Волк даже склонил голову на бок и присел при приближении колобка. И когда колобок поравнялся с ним, волк спросил:

- Это тебя видел мой дед или твоего деда?

- Меня, - ответил колобок голосом Красной шапочки и остановился.

- Тогда вот что ты мне скажи, что за песенку ты ему тогда спел?

- Да это вовсе не песенка была, - засмеялся колобок.

- Я так и подозревал, - удовлетворенно кивнул волк. - А что же это было?

- Я уже не помню, - озадачился колобок.

- Вспомни, - сказал волк тихо и очень серьезно.

- Это было так давно... - колобок принялся вспоминать, и волк видел, как честно старается вспомнить колобок, и хотел было даже помочь наводящими вопросами, но потом передумал.

- Ты волк, - радостно вспомнил колобок.

- Да волк, - подтвердил волк. Что-то в нем начинало симпатизировать колобку. И какое-то странное ощущение, намек на некогда очень-очень давнюю встречу копошилось в волке, пока он ждал ответа колобка. И вдруг ему вспомнилась Красная шапочка, которую он некогда принес в жертву во время очередного ритуала. И теперь у волка связался голос колобка с голосом той девочки. Совершенно непостижимо по какой причине это бывает - волку стало не по себе. Нет, ему не было жалко девочку, ему не было жалко себя, что можно было бы допустить в данной ситуации. Совершенно непостижимо и недоступно было ответить на этот вопрос даже самому волку. И больше того, ему не хотелось теперь об этом думать, ему вообще в этот момент не хотелось анализировать что-либо...

- Вспомнил! - радостно воскликнул колобок. - Твоему дедушке я тогда рассказывал о его дедушке.

- Что же ты рассказывал, - волку не хотелось спрашивать и не хотелось слушать ответ, ему хотелось домой, в свое логово, ему хотелось побыть одному…

- Я рассказывал твоему дедушке о том, как его дедушка принес в жертву Красную шапочку, вернее я не рассказывал, а упомянул об этом, хотя при каких именно обстоятельствах я уже не помню.

- Ну и что дедушка? - вяло спросил волк.

- Он почему-то медленно развернулся тогда и пошел прочь, - грустно сказал колобок голосом Красной шапочки.

И волк не заметил, как он медленно повернулся и тихо пошел прочь от колобка.

Муравей полз тяжело. Он не замечал ничего вокруг. Горе тяжелело внутри его. И как бы ни был он привычен к тяжестям, теперешняя его тяжесть была несопоставимой ни с чем. Прежде ему было временами трудно, тяжело же оказалось только теперь.

- Ты куда? - спросила его лиса, которую муравей не заметил, хотя всегда прежде было наоборот. Лиса не замечала муравья, потому что он был мал, крайне мал, но и не только потому: его судьба была иной - он всегда был так устремлен и озабочен чем-то очень своим, очень незнакомым для лисы, что каждый раз, встречая его на пути, глаз ее проскальзывал мимо. Слишком легко касался взор ее утружденной малости. Постоянный труд, облеченный в малые формы, лиса не признавала. В муравье не жила монументальность, а следовательно, не существовало и самого муравья. Великое в великом, - если и не говорила, то всегда подразумевала лиса. Мы же не видим, чего не желаем видеть, и муравей знал это. И теперь внимание лисы его больше раздосадовало, нежели удивило.

- Тружусь, тружусь, - не то проворчал, не то пожаловался он.

- Что с тобой? - спросила лиса

- Жена больна, - глухо ответил муравей.

- И только-то? - изумилась лиса. На голубое солнце накатила малиновая истерзанно-истерическая туча.

- Как ты можешь, лиса! Ты же знаешь, что значит для меня жена. Для меня - она все. Это смысл моей жизни! Что я без нее? Для чего и зачем? Нет меня без нее...

Гадкая смесь зависти и презрения овладела лисой.

- Ты же не знаешь, лиса, какая она... Все ей и только для нее... А что я? Зачем я?..

- Перестань, муравей. Так неприлично.

- Горе не бывает неприлично, - с достоинством ответил муравей.

Лиса чувствовала, что в чем-то она права и очень глубоко права, а в чем-то и не права, но всегда живой и бойкий ум теперь не желал работать: все та же гадкая помесь зависти и презрения отравляли момент; очень явственный, очень очерченный момент, в котором ей положено было разыграть фарс мудрейшей жрицы Истины или, наоборот, комедию сочувствия, слиться своими чувствами с чувствами муравья, свои понятия окрасить его понятиями. И прежде она бы сделала то первое, что сделать ей было так легко, она сохранила бы ту дистанцию несоприкасаемости, которая прежде естественнейшим образом разъединяла их, лису и муравья, - легкость и трудность, большое и малое, значительное и незначительное. Она бы просто-напросто фыркнула бы что-нибудь наподобие: “Ты сам, муравеюшка, выбрал свою судьбу. Каждый любезный, играет в свои игры”. И тут же забыла бы об этой встрече, но все дело именно в том, что и встречи тогда не состоялось бы, она тогда не могла состояться. Своим широким легким аллюром ее пронесло бы по иным пространствам и измерениям, там, где не пролагается тропа муравья. И в этом она чувствовала, безусловно, правой, однако, теперь что-то в лесу случилось, и ее чутье, так любящее всякие чуточки и чуть-чуть, чутье, которое никогда не подводило ее, именно оно сейчас и сбивало ее с привычного пути и позволяло зависти коснуться ее по такому бессмысленному поводу. И в другое время, если бы она не поддалась соблазну фарса, то вся целиком предалась бы драме сочувственного проникновения и понимания. Что стоило ей для этого бедняги стать сестрой в горе и удручиться его удручением, чтобы взять часть его мытарств и поносить его, как глуповатый маскарадный костюм. Она бы тогда просто сказала бы себе: “Ну, что ж, мне все равно, а ему приятно”. Она бы позволила умилится его малости и хрупкости и величию его души - такой необъятной в таком крохотном тельце. И невесть что она бы позволила себе пережить и перечувствовать в угоду своему неизбывному капризу.

Муравью показалось, что лиса задумалась над его словами, и он решил поспешить своей дорогой.

- Постой, - лиса дернула из своего роскошного золотистого хвоста сверкающий волосок и подала муравью: - вот это ты должен отдать жаворонку, и он принесет тебе взамен еду и лекарства, - это было сказано просто и равнодушно, но именно это и ошеломило муравья. Если бы он знал что-нибудь о феях, он побежал бы с восторженными глазами и рассказывал бы всем подряд о том, что ему явилась фея в образе лисы, но он даже не подозревал о существовании фей, он не подозревал вообще о наличии незримых миров с их населяющими существами и словно бы в отместку за это он решил, что усовестил лису и своею находчивостью поворотил ее мысли в должном направлении, может быть, даже изменил ее душу и вразумил. Он даже был уверен в этом. Он спешил домой, чтобы поведать о случившемся жене, и время от времени повторял свою фразу: “горе не бывает неприлично, горе не бывает неприлично”. Иногда он фразу произносил наставительно, а иногда даже с заметной долей угрозы. И так, и так фраза ему нравилась. И сам себе, конечно же, он нравился и был уверен, что все это очень понравится жене. Ведь он же не только поставил лису на место, но и оказался некоторым образом наставником ее. Короче, не трудно себе представить, каким напыщенным он явился к домочадцам.