Андре-Марсель Адамек - Хозяин черных садов

— Осликов? — переспросил он с круглыми от удивления глазами.

— Да, — сказал Кантен, — для детей, они давно об этом мечтают.

Господин Зенон не смог скрыть своего разочарования. И хотя его снедало желание взять своих кроликов обратно и увеличить плату за работу, он все же согласился пропустить полуденный стаканчик и сделал вид, что интересуется нашими детьми. Это было как раз в тот момент, когда, в довершение всех несчастий, Лала бросился на него и яростно повис на его штанине.

Посреди двора, под кроной каштана, на котором уже начинали золотиться орехи, мы разместили обеденный стол и ужинали на открытом воздухе, переживая попеременно моменты то радости, то грусти. Свет, медленно умиравший на камнях известняка, казался процеженным сквозь витражи поблекшего золота. Я знала, что у мальчиков он непреодолимо вызывал мысль о конце каникул и о начале нового учебного года. Для Кантена же он своей нежной лучистостью гармонировал с покоем, которого он так жадно искал. Он закончил расстановку в своем кабинете и погрузился в перевод последнего романа Камачелли. В послеполуденные часы я с тревогой прислушивалась к звукам его печатной машинки, стрекотавшей на втором этаже. Часто мне приходилось настаивать, чтобы он ограничивал свою работу тремя или четырьмя часами в день. Он чувствовал себя так хорошо, что забывал принимать свой дигиталин.

Как только темнело, Поль зажигал старую керосиновую лампу, которую он нашел в пристройке и наладил для нас. Большие бархатистые бабочки гудели вокруг стекла, и крики ночных сов доносились из соседнего леса. Для мальчиков это был повод, чтобы заговорить о странном «птичьем дворе», который населит нашу ферму следующей весной: кролики, которых мы оставим жить до старости, петух, у которого не будет другой заботы, как только будить нас по утрам, белая козочка, которой будет вменено в обязанность щипать траву в нашем фруктовом саду, и, конечно, не были забыты ослики, которых мы уже заказали. Чтобы разместить этот маленький живой уголок, нужно было построить жилища. Их материал и постройка стали предметом наших оживленных бесед, так же, впрочем, как и распределение будущих обязанностей.

Я не сводила глаз с Кантена и замечала порой, как в его взгляде, в те минуты, когда мальчики с такой уверенностью рисовали в воображении картины нашего будущего, вдруг пробегала тень. Вокруг пламени лампы, дрожавшей на вечернем ветру, кружились мечты и проекты, похожие на бабочек, ищущих забвения в огне.

Чтобы сожаления покоились на вязком дне, есть только одно средство — работать с утра до вечера и уставать до изнеможения. Когда же приходит ночь и вы еще не совсем выбились из сил, остается телевизор.

Ни под каким видом нельзя позволять воспоминаниям выныривать на поверхность, их следует крепко держать под сонной водой, как слепых котят, которых решили утопить.

Признаться, с тех пор как они приехали, я потерял вкус к работе. Стараюсь управиться с ней побыстрее на восходе, иными словами — халтурю. В ожидании урожая полбы я больше времени, чем где-либо, провожу у окна.

Не знаю, что толкает меня к этим нескончаемым сеансам наблюдений. То, что в начале было лишь формой мелкого любопытства, грозит превратиться в настоящее порабощение. Я не могу не смотреть, как они живут, не подмечать их жесты, не улавливать их малейшее перемещение в пространстве. Их дни заменили мои, и эхо их голосов отдается в глубине моих ночей. С первого мгновенья я знал, что некая острая угроза нависла над этой безмятежной картиной юности, красоты и счастья. Что-то произойдет здесь очень скоро, что-то, чему мне предстоит стать неизбежным свидетелем.

В центре этой хрупкой вселенной сияет блондинка Анаис. Она сердцевина и кора, тело и дух всей тамошней жизни. Между утренним мгновеньем, когда она появляется на пороге, хлопая скатертью, как флагом, и вечерним мигом, который рисует мне ее силуэт за освещенными окнами, время бездвижно, и тяжелая скука давит землю. Мне случается проводить по два, иногда по три часа на моем посту, подстерегая ее нежданное появление.

Вот уже несколько дней, как они взяли в привычку ужинать под каштаном. Я могу видеть, как они едят, разговаривают, смеются. Она, ее профиль, освещенный керосиновой лампой. В игре теней она словно меняет маски каждую минуту. Иногда дрожащее пламя придает ей на короткий миг выражение непереносимой боли, и я чувствую, как при этом внезапно учащается мое дыхание.

Как охотник, застигнутый врасплох без патронов, довольствуется хлопаньем крыльев, так довольствуюсь и я мимолетным выражением ее лица, заполняющим мое тягостное ожидание.

Но чаще всего у меня перед глазами только пустынный двор. Эти долгие минуты бдения, в которых медленно разворачивается цепь событий, буравят в бездвижности и тишине пустоты, заполняющиеся вскоре эхом воспоминаний.

Я хотел научить Мишеля секретам плодородных почв и сезонным оборотам. После нескольких выкидышей у Рашели и операции, которая навсегда сделала ее бесплодной, весь груз моих надежд был возложен на него. Ему не было и десяти, когда он водил уже трактор по раскисшим дорогам и сопровождал меня на сенокосы, пахоту, сев. Попробовав на язык щепотку земли или раскусив еще незрелое зерно, он мог оценить объем будущих урожаев. С собаками, которых он сам выдрессировал, он в одиночку водил стада на пастбище. Быки его слушались. Его сила и здоровье удивляли всех.

Это было то время, когда я старался купить малейший клочок земли, поставленный на торги в радиусе нескольких миль. К совершеннолетию Мишеля я намечал заиметь не меньше чем сто гектаров земли и сто голов скота.

Возможно, я ошибся, послав его учиться на инженера-агронома. Город, где он снимал комнатушку, полностью изменил его. Когда он возвращался домой на выходные или каникулы, его уже не радовали ни рост колосьев, ни количество телят в хлеву. Если он и помогал мне на тяжелых работах, то исключительно из сыновнего сочувствия, но сердце его было не здесь. Едва получив диплом, он устроился работать на завод удобрений. Перед этим у нас состоялся довольно бурный разговор, и среди прочего Мишель мне холодно бросил, что у традиционного земледелия нет будущего, разве что обратиться к макрокультурам и объединиться в тресты. Нам, мелким хозяевам, постигшим единственную науку — науку бедствий наших отцов, останется только жалкий кусок на пропитание, прежде чем наше поколение сотрется в прах. Через двадцать, максимум тридцать лет останутся только конгломераты по меньшей мере в тысячу гектаров.

Однако я все же не терял окончательно надежды. Может так случиться, что когда-нибудь Мишель вернется к земле против собственной воли, как возвращаются к вину, узнав однажды опьянение. Я нанял работника для тяжелых сезонных работ, Рашель взяла на себя ярмо молочной торговли, и в течение двух лет мы узнали, что значит жизнь каторжников. Мишель приезжал навещать нас все реже и реже. Он носил теперь галстук и туфли из лакированной кожи. И больше ни разу его нога не ступала в хлев.