Андре-Марсель Адамек - Хозяин черных садов

— Раньше этого бы никогда не произошло, — говорит Рашель, — раньше ты осматривал ограду каждое утро. У Розали уже гной в глотке, и я не удивлюсь, если нам придется ее зарубить. И потом, если ты не соберешься в ближайшее время сжать поле Морвида, полба сгниет на корню.

Мне ничего не оставалось, как только сбежать от нее и укрыться в ангаре, запыленное окно которого с недавнего времени стало моей новой обсерваторией. Правда, вид на соседний двор не так хорош, как из кухни, но, по крайней мере, я не чувствую больше, как Рашель крутится вокруг меня. Ее присутствие стало для меня невыносимым.

Вчера я увидел во сне, что она случайно упала в дробилку для свеклы. И вышла оттуда сквозь сетку слюнявыми волокнами. Я собрал ее в ведро и без малейших сожалений накормил этим свинью, прежде чем вновь занять свой пост перед окном.

В два часа, когда небо становится похоже на маслянистую бронзу, я вижу, как они выходят втроем, двое сорванцов и малышка, а следом за ними — их миниатюрная собачонка, тявкающая у ног. Вначале они направляются к холму Шируль, стоят минуту в неуверенности, затем возвращаются обратно и сворачивают к лесу Шеврей-Аман. Поскольку я потерял их из виду, я поднимаюсь в зернохранилище и пробую следить за ними в слуховое окно. Они выписывают по полю зигзаги, часто оглядываясь назад, идут вдоль опушки леса и затем внезапно припускают бегом в сторону холма Оллегард. На четверть часа они исчезают из моего поля зрения, а когда я вновь замечаю их крошечные светлые силуэты, они уже пересекли границу черных садов. Первая вспышка молнии блестит вдали. Гроза будет над ними, прежде чем они достигнут руин.

Рашель, видя, что я вскарабкиваюсь на трактор, выходит ко мне навстречу. Слова, которые она произносит, тонут в реве мотора, запущенного мною на все обороты.

Я не добрался еще до Оллегарда, как небо разразилось ливнем без единого грозового раската. Дождь стеной обрушивается на землю и превращает дорожную колею в ручьи. Потоки грязи перекатываются во рвах, унося камни весом в фунт.

У меня такое впечатление, что я веду не трактор, а шаланду. Ничего не видно в двадцати метрах. Отвратительный запах гнили поднимается с кипящего грунта. Я знаю, что в эту минуту они мечутся в поисках укрытия, но там, где они сейчас, им удастся найти только несколько плешивых елей, затопленные овраги да топорщащиеся заросли колючего кустарника. Я быстро огибаю Оллегард, рискуя перевернуться или быть унесенным потоками грязи. Трактор качается и норовит встать поперек дороги. Я останавливаюсь на вершине косогора и запускаю мотор на полную мощность. Нечего и говорить о том, чтобы воспользоваться сигналом; что бы ни произошло, каждый должен подумать, что я проезжал здесь случайно.

Через несколько минут они появляются у подошвы склона, промокшие до нитки, неузнаваемые. Старший тащит сестру за руку и машет мне изо всех сил. Я открываю им дверцу.

— Вам повезло, что я проезжал здесь. Поднимайтесь, живо! — Из-за дождя, громко хлопающего по железу, приходится кричать во все горло, чтобы было слышно. Мальчишки живо загрузились в кабину. Но малышка ни за что не хочет уходить с дороги.

— Лалала!

Она плачет, глядя в сторону часовни, что у старой деревни, туда, где голубые прожилки молний, похожие на ветви деревьев, освещают небо. Ее намокшее платье липнет к телу, и с каждым рыданием поднимаются две маленькие, как шарики, груди. Младшему брату приходится силой втаскивать ее внутрь.

— Мы потеряли нашу собаку, — говорит он.

Я отвечаю ему, что она наверняка спряталась в лесу и что они найдут ее после грозы. Он, кажется, не слишком в это верит. Малышка продолжает плакать в тишине. Ее волосы цвета ржавчины, приклеившиеся к впалым щекам, оттеняют бледность ее лица. В первый раз я вижу ее так близко, и это правда, что от ее глаз перехватывает дыхание. Они как колодцы с зеленой водой.

Катясь по изрытым дорогам, я не стесняясь могу наблюдать за ней, свернувшейся в комочек возле меня, вжавшейся спиной в дверцу и откинувшей назад голову. Золотая цепочка дрожит на ее белой и длинной шее.

Я вынужден признать, что это красивый ребенок, и я подумал вдруг о тех зараженных деревьях с такой гладкой и такой приятной на ощупь корой, что невозможно устоять перед искушением вонзить в нее ноготь. И тогда черный и гнилой сок брызжет в надрез, заливая руки.

Соседка широко открыла дверь и сделала шаг назад, чтобы дать мне возможность войти. Я ступила на большой половик из волокон кокосового ореха и остановилась, так как с непромокаемого плаща, который я набросила на плечи, стекали капли дождя. Сильный запах сырого молока плыл по коридору. Когда я объяснила ей причину моего визита, госпожа Рашель как будто удивилась.

— Дайте мне ваш плащ, — сказала она, — и проходите в кухню, там тепло, а я позову мужа.

Она оставила меня одну на несколько минут перед шипящей печью. Высокий посудный шкаф из светлого дуба был украшен фаянсовой посудой, той, которая в избытке сверкает на витринах искусственной позолотой, но которой обычно никогда не пользуются. От одного края этажерки до другого гипсовые фигурки, раскрашенные в яркие кричащие цвета, представляли домовых, одетых в красные колпачки: один из них толкал перед собой пустую тележку, другой черпал воду маленьким медным ведерком, третий тащил бочку на своем горбу. На каминной полке в картонных и пластмассовых рамках томились семейные портреты. Лица стариков в ореоле света увлажненными глазами терпеливо взирали на свое потомство. На первом плане молодая негритянка в свадебном платье подставляла щеку юноше в цилиндре. Рядом, поставленные так, чтобы их можно было видеть из любой точки пространства, стояли фотографии двух маленьких метисов с ясными глазками и сверкающими улыбками.

Госпожа Рашель появилась вновь, неся бутылку из обожженной глины, которую она тотчас начала откупоривать с помощью небольшого ножика. Затем она поставила на стол три стакана для ликера. Я увидела входящего господина Симона, который коротко приветствовал меня кивком головы. Не знаю почему, но он скорее напоминал мне моряка, чем земледельца. Он был довольно-таки высокого роста, прямой, как мачта, с неторопливыми скупыми жестами. Большие черные бакенбарды, простроченные серебряными нитями, закрывали его щеки до подбородка. Подвижные зрачки в глубине карих глаз, казалось, перелетали с предмета на предмет, никогда ни на чем не останавливаясь.

Я поблагодарила его за то, что в эту страшную грозу он привез детей домой целыми и невредимыми. Он мне ответил, что был удивлен, когда заметил их внезапное появление на дороге Оллегарда в разгар грозовых вспышек. У него был глубокий неровный голос с резкими перепадами интонаций.