Иван Арсентьев - Преодоление

И не только у меня: боевой изодранный стяг зажигал, привлекал к себе бойцов. Бежали, стреляли, кричали, ругались, страшно, остервенело. Последний раз в жизни.

Почувствовал я — ногу мою будто обожгло. Скользко стало в сапоге. Запахло кровью. Упал — и сразу все затянулось красным. Показалось: кровью глаза залило. Провел рукой — нет, знамя накрыло меня с головой. И в ту же секунду чья-то рука вырвала его. Слава богу — красноармеец. А тут мина разорвалась рядом — убил, а его и мне всадила в раненую ногу еще осколок, залепила глаза чужой кровью. Ухнул, как в колодец. Темно. Очнулся — в ушах звон. Гляжу — картофельное поле, ботва высокая. Поодаль деревня, за ней лес. Речушка блестит от закатного солнца. Отлично все вижу и соображаю. Удивительно, до чего делаешься умным и наблюдательным после того, как выскочишь из боя! Верно?

Вдали где-то еще постреливали, а вокруг меня — тихо. Неужели всех перебили? Ужас охватил меня. Что делать? Пополз. То есть казалось, что полз, а на самом деле лежал на одном месте, едва шевелясь. Нога онемела, от боли тошнило.

Наступили сумерки, затем ночь. Страшно пить хотелось. Так хотелось, что… Эх! «Нужно, — думаю, — остановить кровь, иначе — амба». А как? Вспомнил: перочинный ножик в кармане. Достал, разрезал осторожно голенище… Мамочка! Как хлынет! Перетянул поскорей ремешком от планшета повыше раны.

Не закончил возиться с ногой, как слышу окрик на моем языке, с баварским этаким диалектом:

«Кто здесь?»

Я припал к земле, не дышу. Прошло с полминуты — и другой голос:

«Видать, русский какой-то не сдох еще».

«Сволочь, — думаю. — Самому б тебе сдохнуть!»

В небе — отблески пожара, и мне снизу хорошо видны две согнутые фигуры: точь-в-точь два стервятника шныряют среди убитых, наклоняются, обшаривают. Меня в холодный пот кинуло — мародеры! Обнаружат сейчас, а в пистолете ни единого патрона.

А они опять переговариваются:

«Здесь ничем не поживишься, одни солдаты. У них в карманах сквозняк. Пойдем».

То ли от страха, как бы наши не нагрянули, то ли жутко стало среди трупов, ушли.

Где-то далеко все еще слышалась стрельба — отголоски, что ли, недавнего боя. Помалу зарево пожара потускнело, над головой проступили звезды. У меня зуб на зуб не попадал, середина лета, а я мерз, как щенок на морозе.

Вдруг слышу стон:

«Люди! Братцы! Есть ли кто ш-шивой?»

Я тихонько отозвался, назвал себя.

«Товарищ командир, испить бы мне, помираю…» — заныл раненый.

«Эх, друг, — говорю, — я сам такой…»

Все же поднатужился, попробовал перевернуться на живот, да неудачно, и ткнулся носом в землю.

Раненый красноармеец, видать, обрадовался, что не один в поле, снова застонал:

«Мош-шеньки нет терпеть… Капельку бы…»

«Эх, ты, — думаю, — бедолага. Мое положение не лучше твоего. Если за ночь не помру, то замучают утром. Чего ждать от фашистов советскому командиру, немцу, да еще коммунисту! А помирать неохота. Ух, неохота!

И вдруг мне пришла в голову штука.

Стащил гимнастерку с убитого, что лежал в головах, напялил на себя, а свою с документами стал зарывать в землю. Под руку попали совсем еще мелкие клубни картошки. Стал жевать, высасывать сок. Мерзость.

Позвал тихонько раненого: «Грызи, говорю, товарищ, картошку, помогает». А он мне шепеляво: «Нешем… Жубы выбиты».

Приближался рассвет. Я уже поставил на себе крест, приготовился принять смерть. Вдруг — шаги. Опять какой-то высокий шастал среди трупов, наклонялся, поднимал что-то, совал за пояс. Медленно приближался ко мне. На плече — три автомата, за поясом натыканы гранаты. Неожиданно попал куда-то ногой, приглушенно ругнулся: «Тьфу, туды твою…»

Эх, братцы! Слаще трелей соловьиных показалась мне в ту минуту матерщина, прекрасней всех песен на свете!

«Дружище!» — вскрикнул я, не помня себя от радости.

«О! Ты живой? Кто ты? — наклонился он надо мной. Лицо широкое, скуластое.

«Бек, — говорю я, — Андрей Иванович». Генрих, по-русски — Андрей.

«О! Так мы с тобой тезки! Я тоже Андрей Иваныч».

«Воды бы глоток, покалечило меня», — попросил я.

Он снял с пояса фляжку, потряс. Тут я вспомнил про другого раненого, сказал:

«Там лежит еще… Дай ему сначала».

Красноармеец послушался, но скоро вернулся огорченный.

«Помер», — сказал он тихо.

Я пил так, как не пил никогда в жизни. До могилы буду помнить те глотки.

А тезка мой развернул чью-то скатку, перетащил меня на шинель и поволок к лесу.

Уже совсем рассвело и до опушки было рукой подать, когда по нам открыли огонь. Андрей спрятался за куст, начал отстреливаться из автомата. Потом упал и больше не шелохнулся. Я, где и сила взялась, подполз к нему, расстегнул гимнастерку. Думал — ранило. И вдруг увидел: грудь его была обвернута алым шелком. Знамя! Наше полковое знамя. Я спрятал его себе за пазуху и — помню лишь — шептал как заведенный одно: «Нельзя умирать, нельзя умирать!» Книжку красноармейскую тезки тоже забрал, автомат повесил на шею.

Как оказался в лесу, до сих пор не имею представления. Утром меня подобрали бойцы из нашего рассеянного полка, унесли в густую чащу.

Только к зиме оклемался мало-помалу и остался в глубоком тылу партизанить. Всю войну так и числился под именем Андрея Носова.

Вот и все, пожалуй. Много было всякого за четыре года, но это считаю самым памятным и тяжелым.

Бек закончил, и наступила длинная пауза. Карцев словно новыми глазами посмотрел на своего первого учителя, с которым проработал рядом столько времени, у которого перенимал тонкости бурового мастерства. Затем спросил:

— А что с полковым знаменем?

— В Москву переправили. Через год, когда наладилась связь с партизанским центром. Здесь я уже ни при чем.

— Ни при чем… — как эхо повторил кто-то из слушавших и вздохнул. А Кожанов, обращаясь к Кияну, сказал:

— Что ж, теперь очередь хозяина?

— Ладно, расскажу и я памятный случай. Памятный, а на самом деле анекдотичный. Было это осенью сорок второго. Я в то время командовал малым тральщиком из тюлькиного, как шутили тогда, флота. Тралить, собственно, особенно не приходилось — несли дозорную службу, разные вспомогательные задания выполняли и доплавались до того, что немец под Туапсе, а мы в Азовском море болтаемся. Получилась форменная ерунда на постном масле.

Керченский пролив простреливался с двух сторон, над головой фашистские самолеты, топлива в обрез и радиостанция — гроб с музыкой, не пищит. К тому же штормить стало в азовской луже, душа вон! В общем, топи коробку и пробирайся как кто сумеет к своим. А не хочешь — жми напропалую через пролив, прорывайся.

Легко сказать: прорывайся! Правда, осадка у нашего «силуэта» была такая, что мин заграждения мы опасались не очень, разве что магнитных, но нелегко отважиться на такой поход. Собрал команду, спрашиваю: