Дмитрий Евдокимов - Добрые времена

— Была.

— И у нас диктатура, только не какой-то кучки или одной личности, а пролетариата.

— Можно согласиться. Но кроме рабовладельческого строя есть еще феодализм и капитализм.

— Пожалуйста. При феодализме диктатура — это абсолютная монархия. А при капитализме — фашизм. Гитлер, Муссолини.

Василий почесал в затылке:

— Значит, король — диктатор?

— Конечно! Вспомни Людовика Каторза. «Король — солнце». Уж куда дальше! И с демократией так же.

— Что с демократией? — насторожился Василий.

— В рабовладельческом строе была демократия? Афины, например?

— Ну, была.

— Так. Есть так называемая буржуазная демократия, которой пользуется практически правящая верхушка, так?

— Допустим.

— И есть наша демократия — абсолютного большинства.

— Не спорю. А как же феодализм?

Ромка запнулся, а потом его лицо просияло.

— Ну, как же! Феодальная раздробленность.

— Какая же это демократия? — сбычился Василий.

— Очень просто. Феодалы были все равны, потому и раздробленность.

— Демос — народ, кратос — власть! — взревел Василий. — Не знаешь, что слово «демократия» обозначает!

— Скажи мне, Васенька, слово «демократия», какого происхождения? — елейным голосом спросил Ромка. — Греческого?

— Конечно! — враждебно на него поглядывая, нехотя согласился Василий.

— И родилось это понятие, если не ошибаюсь, в Афинах?

— В Афинах, — выдавил из себя Василий.

— Так какая же это власть народа, — торжествующе заорал Ромка, — когда у каждого свободного гражданина в Афинах были рабы? Они, как известно, в управлении не участвовали, а были бессловесной машиной. Значит, что?

— Что? — опешил Василий.

— Значит, демократия — это равенство среди граждан правящего класса. А потому феодальная раздробленность — тоже демократия.

— Нет! — заорал Василий.

— Да! — так же громко ответил Ромка. И оба вперились в друг друга глазами.

— Ладно, — угрожающе заявил Василий. — Мне, видать, тебя не переспорить. Пошли к ребятам, они тебе покажут феодальную раздробленность.

Вскоре из спальни раздался страшный крик.

Михаил, переписавший к тому времени красивым почерком передовицу, прислушался, вздохнул и начертал «Кому что снится». Ему, Михаилу, лично приснился жареный гусь. Ромке — будто он танцует танго с кобылой Машкой. Натэллочке — коробка конфет «Птичье молоко». Андрея он изобразил скачущим на коне с шашкой и атакующим стройные ряды колосьев. Василию приснилось, что ему в горло вцепился нищий студент и поет «Дай копеечку». Он так увлекся, что, когда наконец Светик притащил свой фельетон, места уже не осталось.

— Давай! Не про меня? Поместим в следующем номере, — милостиво согласился Мишка.

Потом девочки вдруг увлеклись своеобразной игрой, которая называлась «выяснять отношения». Первой начала Алка. Перехватив Ромку, который, увлеченный своей теорией, шел доругиваться с Василием, она тоненько сказала:

— Можно тебя на минуточку?

— Опять кто-нибудь влюбился? — саркастически заметил Ромка.

Алка на него смотрела серьезно и очень нежно.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Ромка.

— Ром. Ты как ко мне относишься?

— Что за ерунда? Положительно, конечно. Ну и что дальше?

— А теперь ты спроси, как я к тебе отношусь.

— А как ты ко мне относишься? — повторил безразлично Ромка.

— Я тебя люблю!

— Что?

— Просто обожаю.

— Сдурела?

Алка вместо ответа подняла глаза к потолку, потом перевела их на кончик носа и внезапно посмотрела на него, в упор, глаза в глаза.

— Мать, тебе что, нехорошо?

Та разочарованно махнула рукой:

— Деревня. Это называется «строить глазки». Еще гимназистки умели.

Ромка обозлился:

— Что за мещанские манеры! Может быть, ты еще в бутылочку предложишь сыграть?

— Может быть, — Алка смерила его высокомерным взглядом и плавно пошла на женскую половину. Там раздался дружный хохот. Ромка, так ничего и не поняв, недоумевая, направился к себе.

Потом на отлов вышла Натэллочка. В красивом брючном костюме, в меру накрашенная, она попалась навстречу Мишке, который вывешивал стенную газету. Злые языки утверждали потом, что он сдался без боя и что вроде из-за печки долго раздавались чмокающие звуки, напоминающие поцелуи. Во всяком случае он долго потом сидел на кухне и, затягиваясь самокруткой, мрачно вздыхал.

— Ты чего? — спросил его Светик, пришедший туда в поисках чего-нибудь вкусненького.

— Она сказала, что полюбит меня, — трагическим голосом сказал Мишка.

— Кто она?

— Натэллочка.

— Ну и радуйся!

— Так она поставила два взаимоисключающих друг друга условия.

— Какие?

— Чтоб похудел и чтоб бросил курить.

— Так давай!

— Как же? Если я брошу курить, обязательно еще растолстею. О, женское коварство! — Мишка горестно сплюнул крошку махорки.

Неожиданно в контору заявился мокрый и грязный Андрей.

— Застряли, понимаешь, — объяснил он радостно. — О, стенгазету выпустили? Молодцы! К ужину не запоздал? А где Стас? Стас, пляши, тебе телеграмма.

Пока Стас пытался изобразить лезгинку, погрозил ему шутливо пальцем:

— Пытался скрыть от нас, не выйдет!

— Ладно уж, давай телеграмму, — смущенно ответил Стас.

— Товарищи! — подняв руку, громко сказал Андрей. — Сегодня командиру исполнилось двадцать лет. Ура ему!

— За уши! За уши надо дергать! — прыгали вокруг Стаса девчонки.

— Хоть у нас и сухой закон, — продолжал Андрей, — но ради именинника штаб решил пойти на исключение! Сегодня получите боевые сто граммов, а девчонкам — даже бутылку шампанского! Сеня, тащи!

— Уже притащил, — стоя в дверях с коробкой в руках, ответил водитель.

Ужин задался королевский. Выпив, все дружно загомонили, засмеялись. Стас взял в руки любимую гитару.

Наша главная задача.

Молотьба и хлебосдача!

— спел он текст плаката, висящего напротив.

— Не дурачься, Стас! Давай «Милую».

Кто-то вышел на крыльцо и крикнул;

— Ребята, звезды! Дождик кончился!

Высыпали на двор, рассыпались по скамейкам. Пели, переговаривались. Игра в «выяснение отношений» продолжалась. Очередной жертвой стал Василий. Он еле отбился от объятий Аллочки.

— Никто не любит меня, — уже вполне серьезно взревела она.

— Надо же, — растерянно озираясь, говорил Василий, — вот макитра! Я ведь женат, понимаешь? Не реви! А то подумают бог весть что!

— Мужчина называется, — сквозь слезы презрительно сказала Алка, отошла к скамейке, где сидел Стас, и вдруг запела низким грудным голосом:

Постепенно все разошлись. Наконец на скамейке остались Стас и Ромка.

— Эх, Ромка, дружочек! — обняв его за плечи, сказал командир. — Вот уж не думал не гадал, что мы так сойдемся. В институте на вас со Светиком все поглядывал, думал, «мальчики-пижончики». А здесь, видишь, характер проявился.