Рафаэль Иглесиас - Счастливый брак

Бернард продолжал превозносить Маргарет, по-прежнему отказываясь их знакомить:

— Она правда особенная, ни на кого не похожа. Трудно объяснить. Короче, она сильная и при этом женственная, умная, но без закидонов. Очень похоже на героинь фильмов 30-х годов, прежде всего тех, что в жанре «нуар», а еще комедий Стерджеса, и так далее и тому подобное, все тот же сводящий с ума поток общих фраз, восхваляющих сразу все возможные качества вместо того, чтобы остановиться на какой-нибудь одной характерной черте. Подобная неряшливость в изложении, по мнению Энрике, объясняла, почему Бернард был плохим писателем. Ни одна из его историй о Маргарет не достигала кульминации (неважно, сексуальной или нет) и не раскрывала ее предположительно выдающуюся личность. Вот почему, опустошив пять чашек кофе в «Гомеровской кофейне» в тот понедельник накануне Дня благодарения в 1975 году, почти год изнемогавший от воздержания Энрике перешел к новой стратегии: он настаивал, что этой девушки просто не существует. Он объявил ее выдумкой, фантазией, созданной Бернардом, чтобы подразнить уставшего от одиночества сексуально озабоченного друга.

Бернард побледнел, что было ему даже к лицу, учитывая его обычно неподвижную и бескровную физиономию. Бернард был не очень высокого — пять футов, восемь дюймов [1] 172 сантиметра. — роста и хилого телосложения, но большая голова в ореоле черных кудрявых волос помогала ему казаться крупнее, особенно в тесном закутке кофейни. После паузы Бернард запротестовал: он никогда не стал бы мучить товарища (имелось в виду — товарища по несчастью):

— Я тебя оберегаю.

— Оберегаешь? От чего?

— Она никуда с тобой не пойдет.

Оценивая это вырванное методами Перри Мейсона признание, Энрике взмахнул рукой, обращаясь к невидимым присяжным, чем непреднамеренно привлек внимание «гомеровского» официанта, который тут же, подняв кустистые греческие брови, спросил:

— Счет?

Энрике покачал головой и вновь обратился к своему разъяренному другу:

— Ты рассказываешь мне об этой красивой…

— Я не говорил, что она красивая! — быстро возразил Бернард.

— Значит, она страшная?

— Нет!

— Ни рыба ни мясо?

— Ее невозможно описать такими штампами!

— Извини, Бернард, но у меня шаблонный ум, поэтому, пожалуйста, используй штампы. Она высокая? Толстая? Какие у нее сиськи? Если она и впрямь существует, ты можешь мне ее описать.

Бернард с презрением взглянул на Энрике:

— Глупости. Если бы она была плодом моего воображения, я без труда выдумал бы все детали.

— Без труда? — саркастически парировал Энрике. — Вот уж сомневаюсь. Похоже, даже выдумать размер сисек уже за пределами твоих творческих возможностей.

— Да пошел ты!.. — с чувством сказал Бернард.

В неписаном кодексе их дружбы, в понимании Бернарда, его подшучивание над талантом Энрике, поскольку тот уже начал печататься, считалось милым и дружеским, в то время как ответные выпады воспринимались как жестокость и оскорбление.

— Да пошел ты сам туда же, раз говоришь, что она не захочет со мной встречаться! — ответил Энрике тоже вполне искренне, так как в глубине души всегда боялся, что ни одна стоящая девушка не станет иметь с ним дела. Необычное сочетание сексуального опыта и неопытности лишь увеличивало этот страх. Он уже успел прожить три с половиной года с женщиной под одной крышей: будучи еще совсем юным — в шестнадцать лет — он заключил первый контракт на книгу и тогда же поселился вместе с подругой. До отношений с Сильвией у него был только один сексуальный опыт (классическая потеря невинности, такая же короткая и формальная, как социальная реклама в вечерних новостях), и спустя полтора года после их разрыва он лишь однажды оказался наедине с другой женщиной и при этом потерпел неудачу, так и не сумев довести дело до конца. Словом, хоть он и много раз занимался любовью, сексуальных партнерш у него было всего две — как и опубликованных книг.

Уверенность в том, что он обречен на неудачи в сексе, возникла после ухода изменившей ему Сильвии. Она сказала, что хочет съехать на какое-то время, чтобы они могли «отдохнуть от совместного существования». Энрике тут же в бешенстве набросился на нее с обвинениями, что она «трахается с кем-то еще». К его ужасу, Сильвия призналась, что он угадал, но настаивала, что по-прежнему любит его, впрочем, как и его соперника; она заявила, что ей нужно разобраться, кого она любит сильнее. Латиноамериканские корни Энрике не позволяли ему отказаться от борьбы, а еврейские — поверить в притязания Сильвии на амбивалентность чувств. Решив, что Сильвия просто не хочет быть инициатором разрыва, предоставляя ему выполнить всю неприятную работу, он без промедления ее выполнил, прокричав ультиматум («Или он, или я!») и выскочив из дому, чтобы без свидетелей предаться горю на улицах Маленькой Италии.

Энрике не приходило в голову, что Сильвии могло казаться, будто он ее не любит. Когда она спросила его об этом, плача от смущения, буквально через пятнадцать минут после того, как призналась, что наставляла ему рога, он не смог скрыть раздражения. Ему было плевать, что она может чувствовать себя отвергнутой; когда он узнал об ее измене, ему захотелось свернуться клубком и умереть. Он даже не потрудился сказать, что любит, — а зачем, ведь она видит, как ему больно, значит, он любит ее и любил все то время, пока они были вместе. Он здесь жертва, она — палач. Энрике был еще слишком молод: подобное разделение имело для него этическое значение. Она прожила с ним три с половиной года, практически всю его взрослую жизнь (если, конечно, период с шестнадцати до двадцати лет можно назвать взрослой жизнью); она, должно быть, изучила его как свои пять пальцев и теперь избавляется, как от устаревшего и надоевшего черно-белого телевизора. Короче говоря, его отвергли, бросили, и, хоть он и говорил всем, что они расстались из-за интеллектуальной и эмоциональной несовместимости, в глубине его души жило убеждение, что Сильвии просто-напросто больше нравилось трахаться с другим. Как и его вторая книга, которая наделала гораздо меньше шуму, чем первая, и намного хуже продавалась, его личная жизнь вдруг резко оборвалась, предвещая, как ему казалось, мрачное одинокое будущее.

— Этой девушки не существует, Бернард, вот почему ты не можешь ее описать, — прошипел теряющий терпение Энрике из угла красной, обшитой пластиком кабинки «Гомеровской кофейни». — У тебя настолько слабая фантазия, что ты даже не можешь выдумать идеальную женщину.

Вытянутое болезненно-бледное лицо Бернарда застыло, лишившись всякого выражения. Это была его обычная маска, когда он слушал или говорил, — разве что когда Бернард рассуждал о крахе традиционных романных форм, таких, как реалистическое повествование, хронологическая структура и рассказ от третьего лица, его верхняя губа слегка кривилась.