Марта Кристенсен - Башня на краю света

Второй полицейский выглядел моложе и приветливее, у него был мягко очерченный рот, когда она видела такой рот, ей всегда вспоминался Дункер.

— Нет, — сказала она. — Я не знаю, где он.

— А вам известно, где он должен находиться?

Она кивнула, а второй, с более симпатичным лицом, сказал:

— Да прекрати ты.

— Почему же? Неприятно, должно быть, когда не знаешь, где твой ребенок. Правда, фру Ларсен?

Ее взгляд испуганной птицей метался от одного полицейского к другому, потом к мужу, который стоял столбом, пытаясь сделать вид, будто его здесь вовсе нет, и снова к полицейским и с мольбой остановился на том, что казался более симпатичным и дружелюбным.

— Конечно, — еле выговорила она.

Квадратный ухмыльнулся и заставил ее подождать, прежде чем снова открыл рот.

— А вы хотели бы знать, где он, фру Ларсен?

Она молчала. Никогда прежде она не пыталась кого-нибудь обмануть и сейчас снова поняла то, что знала всегда — что у нее это не получится. Они не дадут себя провести. Это же другие .

— Он в полицейской машине на улице. Вместе с еще одним таким же молодчиком. Вы этого не знали?

Она качнула головой. Нет, этого она не знала, она и представить себе не могла, что они так сообразительны, так расторопны — эти другие . Что им ничего не стоит связаться между собой и разом все уладить.

— Но вам ведь известно, где он был до того, как мы посадили его в машину, верно?

Она снова качнула головой.

— Странно. Разве не вы отперли ему чулан?

И опять она отрицательно покачала головой.

— Жаль. Это ухудшает его положение. Значит, он еще и взломал замок, так надо понимать?

— Нет… он не взламывал…

Квадратный снова ухмыльнулся.

— Интересно. Выходит, замок сам собой открылся. Щелк — и готово, а?

— Кончай, — сказал другой. — Это уж лишнее.

— Ты так думаешь? Скрывать факты и сведения, которые могли бы помочь полиции в ее работе, не положено. Но, может, вам, фру Ларсен, это тоже неизвестно? Зря вы не хотите помочь нам. Что хорошего, если такая вот парочка будет шататься по дорогам или где там еще. С ними может случиться что-нибудь такое, о чем вы позже пожалеете, фру Ларсен.

Она посмотрела на него, встретила взгляд его узких глазок, в которых поблескивал противный смешок, и впервые в жизни почувствовала, что способна ударить человека. И тут же поняла, всей глубиной своей души поняла, как бессилие и отчаяние порождают преступление.

— Ну хватит, — сказал второй полицейский. — Кончай. Хотите вы попрощаться с сыном, фру Ларсен?

— Да, спасибо, — еле слышно шепнула она. — Конечно, хочу.

И это снова был совсем другой Джимми, тот, что сидел, забившись в угол полицейской машины, и нехотя буркнул «пока», не поднимая глаз от ботинок. Рядом с ним сидел плюгавый заморыш, его приятель. Вид у него был отнюдь не бравый. Ему она тоже протянула на прощанье руку, и он как-то неловко скрючился, что должно было, по-видимому, изображать поклон. Потом дверцы захлопнулись, машина уехала, и толпа молодых зевак, собравшихся поглазеть, расступилась, дав ей беспрепятственно пройти в дом.

Муж сидел над только что открытой бутылкой пива. Он с удивлением поглядел на нее и медленно покачал головой.

— Ну, ты даешь, — сказал он. — Это надо же, прятать парня от полиции! Просто с ума сошла.

Она не расслышала в его словах невольного восхищения. Ей казалось, что он сейчас говорит так же, как другие.

Для Джимми нашли новое заведение. «Колония для подростков» писала она теперь на конвертах и посылках, которые отправляла ему. И она благодарила судьбу за каждый день, прожитый без телефонного звонка: ведь он сказал, что все равно сбежит, и она не сомневалась, что так он и сделает. Каждый день, изнывая от страха, она ждала какой-нибудь беды, но такого она не ждала, нет, чтобы такое…

Ей вспомнилось, как она стояла у конвейера и привычным движением одну за другой подхватывала коробки, которые текли к ней непрерывным потоком, и вдруг услышала, как по динамику выкрикнули ее фамилию, и она, словно сработал инстинкт самосохранения, не двинулась с места и механически продолжала что-то делать, будто таким образом можно было как-то отсрочить или вообще отменить неизбежное. Потом женщина, стоявшая у конвейера напротив нее, откинула со лба прядь волос и спросила, разве не ее вызывают и почему она не идет.

Незнакомый человек за столом в стеклянной «клетке» начальника цеха поднялся, когда она вошла, и сообщил, что он из полиции. И когда она села, стал рассказывать, что произошло. Как Джимми сбежал из колонии, как он угнал на шоссе машину, а водить ее не умел… Говорил он медленно, видно было, что ему это неприятно. Когда он замолк, отупение милосердно укрыло ее, точно ватным колпаком, а жизнь вокруг продолжалась, все такая же деятельная, хлопотливая, будто ничего не случилось.

Но рано или поздно роковой миг настанет, и она должна быть готова, и, услышав в коридоре приближающиеся шаги, она уже знала, может быть оттого, что окружающее сразу куда-то отодвинулось, — вот оно! И она встала раньше, чем открылась дверь, и ничуть не удивилась, что их было двое, тех, что пришли за ней, что позади женщины в белом халате маячил силуэт человека в форме, ибо тут же вспомнила, как еще утром говорили, что при опознании должен присутствовать представитель местной полиции. Кстати, она тогда сразу поняла трудное слово «опознание», хотя в прошлом оно ей не встречалось. Тогда она тут же забыла его, но сейчас снова вспомнила. И подумала, что, вероятно, этого человека и ждали, и вот он, значит, пришел. А может, они решили немножко привести Джимми в порядок, смыть кровь с лица, чтобы не так сильно ее травмировать.

Да, теперь она была готова.

От сухости першило в горле, и кожу на лице стянуло. Она лишь мельком взглянула на тех двоих в дверях. Она их не боялась и ничего от них не ждала, и то ли не осталось в ней прежней робости и смирения перед другими и благодарности к ним, то ли дружеские слова утратили для нее свою цену, но она плохо слышала, что говорит медсестра, хотя в ее словах было и тепло, и дружелюбие, и такт, как положено при разговоре с близкими родственниками.

— Вы можете пройти, фру Ларсен, у нас все готово.

Envoi (франц.) — последняя строфа, содержащая обращение к особе, которой посвящено стихотворение. (Здесь и далее прим. перев.).

Opera semiseria (лат. — итал.) — полусерьезная опера.