Марта Кристенсен - Башня на краю света

Ты шлешь им вслед злые заклинания: Хоть бы они встретили Числителя! Хоть бы он наподдал как следует этому матросу, увел домой свою дочь и взгрел ее хорошенько шваброй!

— Амальд, скорей! В погоню!

Мы спрыгиваем с крыши и крадемся по пятам за двумя парочками, которые направляются к пристани. Потом дальше — к Старому Форту. Матросы обнимают девушек за талию. Вот Веста с помощником кока останавливаются — он прижимает ее к себе, — он целует ее, прямо посреди улицы, под фонарем, долгим и нежным поцелуем!

Ханнибал резко останавливается — с него довольно.

— Постой, Амальд! Идем лучше вот сюда!

И он исчезает в узком темном проходе между двумя лодочными сараями, стоит и судорожно втягивает воздух, даже не пытаясь больше скрыть свои слезы.

— У-у, шлюха проклятая! А туфли небось мои носит, блудливая тварь! Я же все деньги ей отдал, какие скопил, чтобы она купила себе эти туфли! Туфли, да еще две пары чулок, да бюстгальтер, и это не считая половика — ну знаешь, для кушетки! Бюстгальтер-то ей за каким дьяволом понадобился, интересно знать? Не такие у нее пышные груди, чтоб в футляр их закладывать! Я ей сразу сказал, так она на меня окрысилась! С этого ведь все и началось — да, из-за такой вот ерунды!

Ханнибал разражается жутким рыдающим смехом.

— Ну погоди у меня, гадюка! Погоди немного, увидишь, что будет! А ты, Амальд, ступай лучше домой. Мне сейчас нужно побыть одному!

— Но ведь…

— Сказано, ступай! Тебе что. Ты-то не был обручен. Ты ничем не рисковал. Не раскошеливался на подарки. У вас ничего и не было, так, манная каша на воде. Ладно, Амальд, все, проваливай, больше я повторять не буду!

И ты уходишь, а Ханнибал остается один в темном закоулке. Ты с содроганием слышишь, как он, перестав наконец сдерживаться, громко рыдает в одиночестве.

О том, что дальше произошло с твоим другом в тот злополучный третий день рождества, ты услышал на следующий вечер из уст самого Ханнибала, рассказу которого ты внимал с глубокой печалью и искренним негодованием.

Твой бедный друг долго стоял в темном закоулке, и отчаяние боролось в его душе с безудержной жаждой мести, но потом он наконец принял решение и направился прямо к Старому Форту, где изменщица Веста и ее матросик, тесно обнявшись, сидели на скамье.

— И понимаешь, Амальд, я, конечно, мог подкрасться к ним сзади и оглоушить этого мерзавца. Но это бы было трусливо и подло, а ты знаешь, какой я человек, я никогда не позволю, чтобы про меня говорили, будто я нападаю из-за угла, — и поэтому я подошел и крикнул: «Ха!»

Они перепугались, этот поваренок вскочил и таращится на меня как дурак. Я и говорю: «Вот что, Веста, ступай-ка ты отсюда, нам с ним надо с глазу на глаз переговорить». А она нет, не уходит, и все, ну и тогда я бросился на него и повалил наземь, но, я тебе скажу, ничего глупее я сделать не мог, да-да, ты послушай: Веста, она совсем ополоумела, вцепилась мне в волосы и давай их рвать, лицо мне царапать, а я, конечно, в драку с ней не лезу, бабу я еще в жизни пальцем не тронул, ты меня знаешь, хоть она, конечно, шлюха бесстыжая, а все равно, — просто повернулся к ней спиной, ладно, думаю, пусть бесится. Ну вот, а этот паршивый поваренок очухался, подобрался ко мне сзади и сбил с ног, и они как набросятся на меня вдвоем, а Веста, волчица кровожадная, выдрала клок травы вместе с землей и мокрой грязью-то прямо меня по лицу, все глаза залепила, я совсем ничего не вижу, лежу, а они вдвоем пинают меня и топчут. Но самое страшное даже не это, самое страшное — слова, которые Веста сказала мне напоследок, знаешь какие? «Так, — говорит, — тебе и надо, псих ненормальный, ты, видать, в отца уродился, такой же бесноватый, как Ханс Тарарам, и кончишь, как он, в одиночке, это уж точно!»

Ханнибал тяжело перевел дух и с мученическим выражением потряс головой.

— Да, вот что я услышал от нее на прощанье, от моей дорогой невесты, после того как надарил ей столько подарков — ну ты знаешь! Что ж. Я только одно могу сказать: слава богу! Слава богу, что я наконец-то ее раскусил! И если она опять ко мне придет, а она еще придет, она ведь такая, да все они, бабы, такие, — если она ко мне придет, когда наблудится досыта с этим своим тупоумным мозгляком-поваренком, то (и тут Ханнибал приложил руку к сердцу) вот здесь ворота будут уже на запоре!

Он вскочил с самодельной кушетки, торопливо скатал половик и приподнял крышку одного из ящиков.

— Смотри! — Он сунул руку внутрь. — Фейерверки! Вместе ходили покупать, я и она, когда все еще было хорошо. Собирались весело отпраздновать Новый год! Ты глянь, тут и ракеты, и бенгальские огни, и шутихи, я на это больше десяти крон истратил, черт дери! Но теперь не видать ей этих огоньков как своих ушей, теперь мы с тобой без нее новогодний салют устроим, ты да я! И знаешь что, мы и петардой бабахнем! Видишь, я для нее новый фитиль купил, а то старый все-таки ненадежный. Гром будет! Весь город так и подскочит!

— Погоди, Ханнибал, но где ж ты собираешься взорвать эту бомбу?

— Ага, у тебя даже голос дрожит, и правильно, потому что это будет ужас что такое. Но ты не бойся, я ведь никому зла не желаю, а ей и подавно. Мы возьмем все наши игрушки и пойдем на Круглину, сперва эти фейерверки подожжем, а напоследок у нас петарда тарарахнет! Хорошо, Амальд? Ты рад? А, Амальд, ты почему не отвечаешь? Разве ты не рад?

— Конечно, рад.

Потрясающие события, о которых будет здесь рассказано в заключение, произошли в ночь под Новый, 1914 год (тот самый год, кстати сказать, когда наш легкомысленный современник на высшем уровне, кайзер Вильгельм Второй, развязал недоброй памяти мировую войну!).

Вначале все выглядело вполне празднично и многообещающе (в обоих случаях!). Дул легкий морозный бриз, на вершинах холмов вокруг города и на песчаных отмелях и мысах у темной воды полыхали яркие новогодние костры, а ракеты огненными дугами прочерчивали ясное звездное небо. Ханнибал со своими друзьями и соратниками разбойничьей поры прикатили к берегу на Круглине старую смоляную бочку, и теперь она с шипением и потрескиванием горела, разбрызгивая каскады искр и испуская сладковатый запах, между тем как шутихи весело вспыхивали на скалах, а ракеты взмывали в воздух и рассыпались над морем вихрями огненной пыли. Петарда лежала у нас в старой паровой машине, приберегаемая для самого торжественного момента: в полночь она должна была взорваться внутри цилиндра и разнести всю машину на мелкие кусочки.

У тебя как-то странно сосало в животе, когда ты залезал внутрь этой осужденной на смерть машины, где горела одинокая рождественская свечка и устрашающий серый сверток с белым привеском — фитилем лежал на ящике, дожидаясь рокового часа. Вход сюда всем остальным был воспрещен, исключение (да и то всего лишь на минутку) было сделано для Карла Эрика (Ханнибал: «Раз ему отпущена такая короткая жизнь, надо, чтоб он хоть побольше всего успел увидеть»).