Ивайло Петров - Облава на волков

Солнце уже заходило, и на село опускалась предвечерняя, усталая от жары и труда августовская тишина, настоянная на благоухании спелых плодов и обмолоченной соломы, вбирающая в себя ближние и дальние шумы. На дальнем конце села глухо рокотала молотилка, над дворами и садами плыло легкое, золотистое облако соломенной пыли, над трубами медленно и торжественно поднимался сначала густо-белый, а потом эфирно-голубой, точно из курительной трубки, дым, со стороны полей доносился стук телег, в густой, испепеленной зноем листве плодовых деревьев сварливо перекликались воробьи. И все это, и шумы, и запахи, сливалось в один утомленный вздох рабочего дня, который через час сядет к накрытому столу, а потом погрузится в короткий, глубокий и сладостный летний сон. Смежит ли сон и мои глаза, или я буду лежать в постели с книгой, или бродить до утра по саду и полю, как это уже бывало не раз в последние недели? Целыми ночами я обдумывал, как мне быть с Нушей и ее отцом, теперь пришло время действовать, а у меня не было ни смелости, ни желания что-либо предпринимать. Не будет ли это глумлением над собственным сердцем, над Нушиной невинностью и даже над природой, замершей в этот прекрасный миг созерцания, если я объявлю Нуше о разлуке, против которой бунтует все мое существо?

Может быть, все кончилось бы между нами тут же на дороге, если бы со стороны поля не показался Ананий. Он все еще стеснялся меня, а когда увидел Нушу, на миг остановил телегу, а потом свернул, чтобы въехать во двор через другие ворота. Я попросил Нушу поскорее зайти в дом, чтобы дать ему возможность спокойно заняться своим делом. До этого мы с Нушей встречались во дворе или в поле, и Нуша в первый раз входила в мою комнату. Убранство ее — если можно было говорить о каком-то убранстве, — было более чем скромным: на глиняном полу пестрый лоскутный половик, стол, несколько стульев, кровать и две длинные полки с книгами, сколоченные на скорую руку Ананием, когда я поселился у него.

— Как много у тебя книг! И у брата много, но не так, — сказала Нуша. Она разглядывала их, склонив голову набок, чтобы читать заголовки. — Ах, вот и «Анна Каренина»! Я еще несколько лет назад хотела прочесть, но Лекси сказал, что я до нее не доросла, и спрятал книгу. Дай мне почитать, пожалуйста. Я через несколько дней верну. Можно, я ее посмотрю?

— Конечно. Да ты лучше сядь.

Нуша взяла книгу, села к столу и стала ее перелистывать.

Настало время сказать ей о предстоящей разлуке.

— Нуша, позавчера я был в городе у врача, и он настаивает на том, чтобы я поехал в какой-нибудь горный санаторий. Иначе болезнь может осложниться, откроются новые каверны. Если же я не попаду в санаторий, все равно я должен жить в полном уединении, ни с кем не встречаться. Ты, наверное, знаешь, здешние сельчане, если кто заболеет туберкулезом, строят в лесу шалаш и живут там одни. Не исключено, что и мне придется перебраться в лес.

Словно подтверждая мои слова, спазм сжал мне грудь, я едва успел достать из кармана металлическую коробочку, повернулся к Нуше спиной и сплюнул мокроту. Когда после приступа кашля я пришел в себя и снова повернулся к Нуше, она стояла у стола и смотрела на меня неподвижным, блестящим взглядом. Загар на ее лице превратился в коричневатую бледность, рука замерла на книге. Вечер прохладными волнами вливался в окно вместе с угасающим нежным заревом заката, во дворе вдоль ограды оседали сизые клубы сумерек, предметы теряли очертания и цвета и сливались в темные пятна.

— Когда ты едешь? — спросила Нуша.

— Может быть, завтра или послезавтра.

— Уже собрался?

— Мне и собираться особенно нечего.

Нуша обошла стол, подошла ко мне, и я увидел, что она дрожит как в лихорадке, а глаза ее блестят еще более ярким, сухим блеском.

— И я поеду с тобой! — сказала она. — Попрошу комнату рядом с твоей и…

— Что ты, Нуша! Это невозможно.

— Разве ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой? Скажи мне, я прошу тебя, скажи! — Но она не давала мне ничего сказать, а сама говорила в каком-то исступлении. — Я сегодня же вечером скажу маме и отцу, что поеду с тобой в санаторий, тебе помогать. Они согласятся, непременно согласятся, они не станут меня удерживать. И денег дадут. Они добрые, они любят тебя и знают, что тебе нужно лечиться. И конечно же я должна быть рядом с тобой, помогать тебе, чтоб ты поправился как можно скорее. Я знаю, что ты выздоровеешь, но хочу быть ближе к тебе. Я не буду тебе докучать. Если ты не захочешь меня видеть, будешь оставлять мне в дверях записки и сообщать, что тебе нужно, а я таким образом буду все тебе приносить.

Говоря это, она все ближе придвигалась ко мне, а я отступал назад. Я видел, что она не в себе и не сознает, что делает, и отступал, выставляя руки вперед, чтобы ее не подпускать. Как всегда, я боялся ее заразить, но она схватила мои руки в свои и так крепко сжала их, что я ощутил силу ее пальцев, горячих и твердых, как клещи.

— Если ты не поправишься… Если ты не поправишься, я тоже не буду жить! Ты это знаешь, знаешь?..

Мы сели на мою кровать, и так, держась за руки, провели около часа, потом я проводил ее до села. Я крутил педали, а она сидела в моих объятиях. Всю дорогу мы молчали, словно сознавая, что и самыми красивыми словами не выразить того, что происходит между нами. Я оставил ее у ворот и пешком вернулся в наше село. И при расставании мы ничего не сказали друг другу о моем предстоящем отъезде или о нашей следующей встрече, словно мы превратились в единое существо и нам незачем было вслух говорить о своих мыслях и желаниях.

На следующий день я едва дождался вечера и отправился в Нушино село. Я решил пойти к ним, хотя она меня не звала, но и она пошла ко мне, так что мы встретились на середине пути. Как я выглядел в глазах людей в эту страдную пору, когда кончалась жатва и начиналась молотьба, да еще в канун таких политических событий, как вступление в нашу страну Советской Армии, я узнал позже от друзей и, разумеется, от брата. В его глазах я, естественно, выглядел жалкой личностью, из-за которой он «сгорал со стыда» перед людьми и особенно перед коммунистами. Я сознавал, что в это напряженное время, когда выковывалась политическая судьба не только нашей партии и народа, но, быть может, и всего мира, я не должен был в такой степени отдаваться своим личным чувствам и, уж конечно, не должен был поддерживать связь с дочерью человека, который мог оказаться нашим врагом. Иногда я думал, что в моей любви, такой беззаветной и красивой, есть что-то эгоистическое и недостойное в глазах людей, среди которых я жил, и все же к концу дня я каждый раз отбрасывал всяческие соображения и отправлялся к Нуше или поджидал ее дома. Об отъезде в санаторий мы больше не говорили, хотя в эти дни у меня открылась вторая каверна.