Ивайло Петров - Облава на волков

В этой мрачной обстановке как-то даже не верилось, что передо мной тот самый человек, которого я так упорно разыскивал. Я представлял себе жилье следователя, юриста по образованию, если не роскошным, то уж во всяком случае чистым и уютным. Мне пришло в голову, что Марчинков, быть может, на всякий случай симулирует бедность, принимая меня в такой комнате, но он и сам был похож на эту комнату. Я проходил в суде стажировку, видел многих следователей и составил себе другое представление об этой категории людей — мне казалось, что они должны быть более внушительными, более солидными. Этот, лет около пятидесяти, был среднего роста и страшно тощ — кожа да кости, с редкими, коротко подстриженными волосами, худым лицом и горбатым носищем, так что все лицо его казалось сделанным из хрящей. Но больше всего поражали его уши, несоразмерно большие, повернутые раковинами вперед, сухие и прозрачные, как крылья летучей мыши. Он знал, что уши у него самые большие если не в стране, то по крайней мере в городе, и знал, какое впечатление они производят, поэтому сел ко мне вполоборота, как он, вероятно, привык садиться при разговоре. Но и глаза у него были большие, темные и теплые, и они смотрели на меня исподлобья, точно умные живые существа. И руки, которые он положил к себе на колени, маленькие, белые, с вздувшимися венами, казались умными, нежными и осторожными.

— Чем могу быть полезен? — спросил он, когда мы сели друг против друга под слабым светом лампы.

Я представился ему, назвав свое имя, фамилию, место рождения, образование, и добавил, что мы можем быть полезны один другому, если будем разговаривать открыто и без обиняков. Политические события развиваются так быстро, что нельзя тратить даром ни слова, ни время.

— Да, я вас слушаю… — Его глаза, те самые умные и теплые существа, насторожились под прикрытием лобной кости.

Я так долго думал о том, какие вопросы ему задать и каким тоном с ним разговаривать, а теперь не знал, с чего начать. Мысль о том, что разговор с этим человеком будет иметь решающее значение для Нушиного отца и для нашего с ней счастья, держала меня в постоянном, все нараставшем напряжении. Нервы были натянуты до предела, к тому же я был истомлен дневной жарой и голоден. То, что он так долго и упорно отказывался от встречи со мной, означало, что результат разговора в большой степени будет зависеть от моих вопросов и моего поведения. Однако, желая показать ему, что я настроен на откровенный разговор, я сказал, что я коммунист и что у меня связи со всеми руководителями партии в округе. Он, видимо, воспринял это как угрозу или по крайней мере как заявление, определяющее характер предстоящего разговора. Его белые руки, лежавшие на коленях, беспокойно вздрогнули, мне показалось, что он прикрывает ладонями какой-то предмет. Охваченный лихорадочной тревогой, я, наверное, выглядел как нетерпеливый фанатик-мститель, явившийся к нему, чтобы с ним рассчитаться, и теперь уже не только его глаза, но и весь его облик выдавал настороженность.

— Меня интересует дело двенадцати молодых людей, которое рассматривалось в прошлом году. Вы вели следствие?

— А что именно вас интересует?

— Почему вы не вызывали в суд главного свидетеля Петра Пашова?

— Пашова?

— Вы помните такого человека? Именно у него Михо Бараков украл брезент, и эта кража была в основе процесса двенадцати. Петр Пашов сообщил лично вам имя похитителя, его арестовали, и в ходе следствия было установлено, что Михо Бараков украл брезент по заданию партии.

Марчинков молчал и, как мне показалось, посматривал на старый шкаф за моей спиной. Мне пришло в голову, что в этом шкафу спрятан человек, который в случае нужды придет ему на помощь и будет свидетелем нашего разговора. Но этот человек, вероятно исполняющий при следователе обязанности палача, мог применить насилие и ко мне, коль скоро я так легкомысленно заявил, что связан со всеми руководителями партии. Он мог подвергнуть меня пыткам, чтобы узнать их имена и ликвидировать их раньше, чем Советская Армия вступит в Болгарию. Я, разумеется, не знал ни одного руководителя, а сказал так, чтобы придать своему визиту больше веса и внушить следователю, что говорю от имени людей, которые завтра могут проявить к нему известное снисхождение, если оно окажется ему необходимо. Но кто знал, что за человек был этот следователь? Люди, находившиеся в его положении, по-разному реагировали на предстоящие события. Как стало известно позже, одни были в полном отчаянии и прострации, другие бежали за границу, третьи пытались замести следы, ликвидируя документы, свидетелей и тех, от кого они ждали мщения. Эти и подобные мысли одолевали меня, пока он молчал. Меня охватил страх, что я сам полез в капкан, из которого не выберусь безнаказанно хотя бы потому, что пытаюсь поставить его в положение подследственного, хотя время все еще работает на него. Советская Армия подошла к нашей границе, но могла пересечь ее не сегодня или завтра, как мы надеялись, а по каким-либо тактическим соображениям задержаться еще на месяц. У Марчинкова и других были шансы успеть сделать то, что они считали нужным.

— Вы сын этого… Пашова или родственник?

— Я сказал вам, кто я. Вот мой паспорт. Надо было с самого начала вам показать.

— Не нужно… Я не вел следствия по этому делу.

— Но в суде…

— Да, в суде вам сказали, что я. Но только в самом начале, а потом по известным причинам я передал следствие другому лицу. Его имя я не могу вам сообщить, вы узнаете его в суде.

— В таком случае, господин Марчинков, извините меня за беспокойство. Жалко, что не вы вели следствие. У меня такое чувство, что вы дали бы мне объяснения по всем вопросам, которые меня волнуют. Теперь, коль скоро я знаю, что вы лицо незаинтересованное, я могу вам сказать, что хочу оправдать не коммуниста, а беспартийного, но невинного человека — Петра Пашова. Это зажиточный крестьянин, политикой он не занимается, но его оклеветали, и надо во что бы то ни стало доказать, что он невинен.

— Я вас понимаю, — сказал Марчинков и встал.

Я тоже встал и увидел, что в его нежных белых руках ничего нет или он успел что-то спрятать в карман. Он прошел вперед, чтобы открыть мне дверь, и тогда я почувствовал, что силы изменяют мне и ноги подкашиваются. Меня шатнуло, и если б я не ухватился за стул, то грохнулся бы на пол.

— Позвольте мне на минутку присесть, — сказал я. — Мне стало дурно.

— Вы больны, вон как вы взмокли.

— Я и болен, и устал, и голоден.

— Посидите, придите в себя! — сказал Марчинков. — Я сейчас — Через несколько минут он вернулся, неся на маленьком деревянном подносе две булочки, стакан айряна и кусок брынзы. — Поешьте, не стесняйтесь. И снимите пиджак, почему вы в пиджаке в такую жару? У вас туберкулез?