Ивайло Петров - Облава на волков

— Не знаю, зачем следователь тебе это сказал, но он правильно объяснил политику Баракова, — дополнил Петр Пашов. — В свое время он нам угрожал, что если мы проболтаемся об учителе, то он сообщит властям, кто прятал его у себя в доме. Раньше говорил, что коммунистов вроде моего сына надо держать за решеткой, а когда увидел, к чему дело идет, отрядил своего сына в коммунисты. Тот и позор с него должен смыть, и сына моего очернить — мол, отец у него предатель. Ты хорошо сделал, что раскрыл его махинации, и все-таки все будет зависеть от Лекси. А где он, жив ли и когда вернется, один господь знает…

Тревога, печаль тенью прошли по его лицу, а мать перекрестилась, и глаза ее налились слезами. Мне хотелось их утешить, и я сказал, что, по словам следователя Марчинкова, которому можно верить, полиция считает Лекси видным коммунистом, «внедренным» где-то за границей, а раз это так, Лекси должен вернуться сразу же после вступления в Болгарию советских войск. Мы еще долго разговаривали, и наконец я собрался идти, но Нуша и ее родители ни за что на свете не хотели меня отпускать и предложили переночевать у них. Я отказывался, но во время ужина заснул. Помню только, как Нуша и ее мать куда-то вели меня, поддерживая под руки, и тихий голос говорил: «сюда, сюда».

В обед я пошел в клуб, чтобы повидать брата, который каждый день слушал там последние известия. Мы не виделись больше месяца. Я не смел заходить домой, зная, что Кичка боится, как бы я не заразил ребенка, а сами они тоже ко мне не заглядывали. Какое-то время после того, как я ушел из дома, Кичка оставляла мне еду под навесом амбара, и я обедал и ужинал там в одиночестве. Когда мои отношения с братом испортились, я перестал у них столоваться. Кичка раз послала мне еду с соседкой, но я ее вернул. Вернул и деньги, которые брат передал мне через чужих людей. Другими словами, я дал им понять, что милостыню от них принимать не намерен. Брат прислал мне и письмо, в котором просил принять его деньги и поехать в санаторий. Я знал, что он страдает и из-за моей болезни, и из-за моей любви к Нуше, которая, с его точки зрения, погубила меня как человека и как коммуниста «именно сейчас, когда наши надежды вот-вот сбудутся». Так написал он в письме. А я «именно сейчас» был счастливейшим человеком на свете. Жить мне оставалось, быть может, немного, но я был счастлив. Моя любовь к Нуше, которой еще недавно, казалось, угрожали наступающие события, была спасена. Спасена была и наша со Стояном братская любовь, без которой мы не мыслили себе жизни. Сейчас я нес ему это спасение в зеленой картонной папке, на которой было написано «Копия приговора по делу номер такой-то». Эта копия должна была снять разделявшее нас недоразумение и снова распахнуть наши сердца навстречу друг другу.

По радио сообщали о решении правительства порвать дипломатические отношения с Германией и объявить ей войну. Еще сообщили, что правительство отдало распоряжение об амнистии политзаключенным. После передачи последних известий я предложил брату выйти на улицу, поскольку я должен был сказать ему нечто чрезвычайно важное. Он был так ошеломлен, что застыл на месте и целую минуту молчал, а потом по его лицу скользнуло нечто вроде улыбки.

— Это тебе в городе кто шепнул или там?

Он показал головой на запад, где было Нушино село. Я сказал, что «там» ничего об этом не знали и что они оклеветаны. Теперь его улыбка выражала разочарование. Вот, мол, твое «нечто чрезвычайно важное» — очередная бесплодная попытка снять вину с Пашова. Но когда он прочел копию приговора, то был потрясен. Мы сидели во дворе Анания, в тени орешины. Он заметно побледнел, на лбу его выступили крупные капли пота. Я взял у него папку, и тогда он сказал:

— Страшные вещи тут написаны… Если это верно.

— Ты сомневаешься?

— А что если этот следователь фальсифицировал текст копии? Они теперь готовы на все, лишь бы шкуру свою спасти.

Я сказал ему, что он может завтра же поехать в город и сам сверить копию с оригиналом, поскольку следователь готов нам помочь. Рассказал я ему и о предательстве Стою Баракова в 1923 году, которое может подтвердить тогдашний охранник общины дядя Станчо. То предательство послужило причиной нынешнего. Бараков был предупрежден полицией, что молодой Пашов — видный коммунист, и, вероятно по ее указанию, воспользовался случаем с кражей брезента, чтобы скомпрометировать в глазах коммунистов его отца. Сам Бараков стал членом Земледельческого союза, а сына пропихнул в РМС. Расчет у него простой. Политическая программа Коммунистической партии давно известна — в случае победы она будет править совместно с «земледельцами» и другими партиями. Если Александр Пашов благополучно вернется на родину, он может призвать Баракова к ответу за выдачу учителя в 1923 году, но его остановит молва о том, что и его отец выдал фашистской полиции Михо Баракова. В худшем случае обе семьи окажутся в равном положении — за отцами числятся политические преступления, а сыновья — активные коммунисты. Значит, у обеих будет резон предать прошлое забвению…

Мы сидели и разговаривали почти до вечера. Хотя мои доводы в пользу невинности Пашова и вины Бараковых были неопровержимы, брат все не мог до конца их принять. Ему казалось невероятным, что я в одиночку, да еще такой больной, сумел вырвать у фашистского следователя нужные доказательства. Сами мои усилия заставляли его подозревать, что в своем расследовании я руководствовался не желанием докопаться до истины, а симпатией к Пашовым. Даже если б это было так, у него не было оснований сомневаться в самой истине, а он сомневался. Необходимо было действовать быстро, а он не решался предпринять ничего определенного. Я немало читал и рассказывал ему о сложных и противоречивых путях социалистической революции в России, о драматическом переплетении множества человеческих судеб, но он с трудом допускал, что и наша борьба не обошлась без зигзагов и противоречий. Его представления о сложностях политической борьбы, о людях и вообще о мире были очень ограниченны. Кроме того, он был недоверчив и подозрителен. Конспиративность, которой его учили, он понимал только как осторожность, и она мешала ему в данных обстоятельствах действовать самостоятельно.

— Следователь правильно тебе объяснил, что более или менее предусмотрительные люди делают все, чтобы как-то подладиться к событиям, — говорил он. — Если это сделали Бараковы, почему бы и Пашовым этого не сделать? Никто точно не знает, кому служит молодой Пашов. Если Михо Бараков совершил предательство у нас под носом и мы этого не заметили, как нам дознаться, чем занимается твой приятель в иностранных государствах?

Что я мог сделать в этой ситуации? Я изнемогал от усталости и напряжения, харкал кровью сильнее, чем обычно, а к тому же брат не давал мне возможности связаться с окружным комитетом партии. Он боялся, что из комитета распорядятся изолировать Михо от товарищей в тюрьме, Михо догадается, что разоблачен (если он действительно предатель), и полиция попытается прикрыть его следы. Или ликвидирует его, чтобы он, выйдя из тюрьмы, не попал в наши руки, или же ликвидирует тех из наших, кто, по их предположениям, мог его разоблачить. Это можем, к примеру, оказаться мы с братом, раз судебный следователь раскрыл нам механизм его предательства. Поэтому мы можем передать копию приговора в комитет, только если будем совершенно уверены, что назавтра советские войска перейдут нашу границу. Однако, перейдут ли они ее завтра или через месяц, никто нам точно сказать не может. А для полиции достаточно двух дней, чтобы учинить разгром коммунистов нашего края…