Ивайло Петров - Облава на волков

— Девиц у него было навалом. Погуляет с одной, потом бросит, другую подхватит. Да они сами ему на шею вешались!

— Смотри-ка, с какими он девками знался! Да и эта, немка, тоже небось сама его подцепила.

— Не знаю, но уверен, что он ее оставит и вернется один. Его не так легко окрутить.

— Гм!.. Хорошо бы, коли так! Съезди завтра в город на почту, может, еще письмо пришло.

— Чего ему нам оттуда писать? Через две недели командировка кончится, напишет из Софии. Но если хочешь, я съезжу.

Все их разговоры о помолвке Марчо начинались и кончались одинаково, и Анё удивлялся, как это его отец, такой проницательный человек, ни о чем не догадывается и продолжает верить письму, хотя его и огорчало все больше Марчово легкомыслие. С его точки зрения, эта помолвка была изменой семейной традиции взаимного доверия и согласия по всем вопросам. Впервые — и может быть, как раз это его и пугало — один из членов семьи сделал такой важный шаг на свой страх и риск. Это обескураживало его, вселяло тревогу за будущее. И хотя он осуждал Марчово непостоянство, надеялся он именно на него — раз он так запросто меняет подружек (уж наверное братья все знают друг про друга!), он скажет немке «видерзеен», и дело с концом.

Анё был уверен, что бегство Марчо станет известно очень скоро, самое позднее через месяц, когда соответствующие органы выждут срок «командировки», но продолжал поддерживать иллюзии родителей, пытаясь понемногу готовить их к осознанию страшной правды. Марчо прислал второе письмо, в котором сообщал, что вслед за помолвкой в ближайшее время должно последовать бракосочетание. Он писал, что девушка — красивая и добрая, он ее любит и совесть не позволяет ему оставить ее «на бобах», тем более, что вопрос о поступлении ее в Софийский университет уже решен. После женитьбы ему, естественно, надо будет «с месячишко побыть» там, о чем он своевременно уведомил свое учреждение и получил согласие. И это письмо было без обратного адреса. Анё утаил письмо и таким образом посеял в недрах семьи еще одну ложь, более зловещую и гибельную, чем любая другая, потому что она предавала святую родительскую надежду. Если бы отец не проявил такой наивности, а за ним — и мать («Как скажет Киро!»), они бы встретили свалившуюся на них беду все вместе, и ему все же было бы легче. Тут же, однако, неминуемо возникал и другой вопрос: «А что, если батя догадывается о бегстве Марчо и изображает наивность ради нас всех? Если он уже принял на себя удар, и сердце его обливается кровью, а он улыбается, чтобы избавить нас от страшного потрясения? Он уже доказал, что способен ради нас пойти на любые жертвы. Но как мне узнать, смотрит ли он уже в лицо неизбежности и как он будет реагировать, когда узнают другие?»

Эти дни были одними из самых тяжелых, если не самыми тяжелыми в жизни Анё. Сначала его, пожалуй, больше занимала «техническая» сторона бегства, он напрягал воображение, пытаясь представить себе, как и где его брат пересек границу, с какими документами отправился в путь, где и как живет теперь, одним словом, у него было ощущение, будто он начал читать приключенческий роман, мучительный и все же увлекательный. Но чем дольше думал он о последствиях этого бегства, тем более сильные и противоречивые чувства терзали его душу, тем более безнадежным виделось ему будущее. Особенно мучила его загадка собственного его предчувствия — почему он в первую же минуту понял, что брат бежал из страны, хотя у него не было никаких прямых доказательств? Какая неведомая сила внушила ему эту убежденность? Не подозревал ли он что-то подобное и раньше, когда возник конфликт между их семьей и сельскими руководителями? Или он подозревал самого себя в том, что способен бежать, если помогут обстоятельства, как они, видимо, помогли Марчо? «Нет, я бы ни за что на свете не решился оставить родителей и братьев, — думал он и был при этом искренен и честен перед самим собой. — Может, это и малодушие, но все равно я бы не решился, что бы со мной в жизни ни случилось. А как же на этот роковой шаг пошел Марчо, уравновешенный, добрый, разумный Марчо, который заранее отмеряет каждое свое слово, каждый поступок? Как мог он расстаться с нами, как мог навсегда, навсегда вычеркнуть нас из сердца, словно мы для него умерли?» Именно это и причиняло ему самые жестокие мучения — как и почему Марчо, кровный брат и сын, выбрал себе судьбу, отдельную от них, полную неизвестности, тоски и одиночества, а может быть, и нескончаемых страданий. Не было ли это умопомрачением, или он сознательно решился на вечное изгнание?

Анё непрерывно искал в памяти и не находил случаев, когда бы Марчо хотя бы словом или намеком выражал намерение бежать из Болгарии. Действительно, в последние годы семья жила тревожно и трудно, приходилось ради того, чтобы учиться, туго затягивать пояса, но даже в самые тяжелые дни, даже когда их лишили права продолжать занятия в университете, Марчо не так уж бурно возмущался Стояном Кралевым или партийными порядками вообще. Конечно, он был недоволен, но надежды на будущее не терял. «Надо было раньше убедить батю вступить в кооператив, — говорил он. — Как ни трудно ему это сделать, другого выхода нет. Мы бы как-нибудь перебились на студенческих харчах. Но ничего, подождем, на будущий год батя уже будет кооператором». Вспоминая о совместной жизни с братом, Анё видел там лишь тепло, взаимное доверие и любовь — как между братьями, так и между всеми членами семьи. Еще Анё вспоминал, как своей попыткой самоубийства, предпринятой ради них (в этом они были уверены), отец потряс их до глубины души и спаял кровным единством, какого они не знали до тех пор; его трагическая жертвенность словно вдохнула в них силы и решимость преодолевать плечом к плечу все препятствия на своем пути. Но Марчо нарушил и осквернил это заветное единство. Зажмурившись, он очертя голову бросился в бездну неведомого. Почему? Из слабости, эгоизма или авантюризма?

Анё с болью сознавал, что в его сердце все упорнее прокрадывается неприязнь к брату. «Это ужасно, что я его сужу, — думал он, сам от этого терзаясь. — Чтобы решиться на такую крайность, он должен был иметь веские причины, которых я не знаю. Я не должен его судить, не должен, это подло, это все равно что братоубийство!» И все же он продолжал его судить. Сострадание к Марчо уступало место сомнениям и упрекам, а под конец Анё перешел к обвинениям. «Что бы ни толкнуло его к бегству, — думал он, — по сути дела это эгоизм, жестокость и предательство. Он знаком с политической обстановкой у нас в стране и прекрасно знает, какие последствия для семьи будет иметь его бегство в капиталистическую страну. Надо было по-братски разделить с нами нашу общую участь, да она была бы и не такой уж суровой. Вот, батя вступил в кооператив, и через несколько месяцев мы снова стали бы студентами. Всего через несколько месяцев! Теперь уже ни мне, ни Димчо никогда не получить образования, и кто знает, как распорядится нами судьба. Разве это не эгоизм — спасаться бегством, попирая будущее четырех человек, твоих кровных братьев и родителей? Да и спасешься ли ты? Не найдешь ли на чужбине нелепую смерть и не причинишь ли семье еще более горькие страдания?»