Ивайло Петров - Облава на волков

— Побудь здесь, со мной, пока я приготовлю. Сядь вот на этот стул!

Николин сел к столу, взял нож и принялся резать лук, а она — мясо. Работала она быстро и умело, как опытная кухарка.

— Что ты молчишь, почему со мной не разговариваешь?

— А о чем говорить? — спросил Николин.

— Обо всем. Не люблю молчаливых. А ты мне ужасно нравишься, прямо так бы тебя и схрумкала.

Николин залился краской и хотел было выйти, но она схватила его за руку и посадила обратно на место.

— Посиди со мной, голубок, не то я рассержусь! — Она словно бы приуныла, задумалась о чем-то, потом спросила: — Ты куришь?

— Нет.

— А я закурю.

Она достала из кармана юбки маленький металлический портсигар, вынула сигарету и протянула Николину спички.

— Поднеси мне огонь, ты же кавалер! Ну, смелей!

Николин поколебался, словно в том, чтобы дать женщине закурить, было что-то постыдное, потом чиркнул спичкой и поднес к ее губам. Мишона подвинула свой стул к его и закинула ногу на ногу.

— Ну, теперь рассказывай! — сказала она, затягиваясь, потом выдохнула колечко дыма и, глядя на то, как оно подымается вверх и рвется, почему-то заулыбалась.

— Что рассказывать?

— Про госпожу Фени.

Николин отвернулся.

— Спала она с Деветаковым? Ну, говори!

— Откуда мне знать?

— Эх, Ники! Посмотри-ка мне в глаза!

Она обхватила двумя руками его лицо и повернула к себе. Николин отпрянул, но она сцепила руки у него на затылке и не отпускала. Его прошиб пот от стыда и от страха, что Деветаков может войти и застать их вот так, когда она чуть ли не повисла у него на шее, а она своим большим улыбающимся ртом дышала ему в лицо и продолжала поддразнивать.

— Нет, ты скажи, Деветаков и Фени спали вместе?

— Спали…

— А ты спал? Не с ней, а вообще, спал в ту ночь?

— Спал, мне-то какое дело.

Мишона расхохоталась и стала раскачиваться, сидя на стуле.

— Врешь, врешь! Ты в ту ночь глаз не сомкнул, — говорила она, смеясь и еле переводя дыхание. — Верно, подслушивал под стенкой, а? Скажи, подслушивал?

Николин покраснел и снова попытался вырваться, но она еще крепче сцепила руки на его затылке.

— А ты почему не сказал ей, что хочешь с ней спать? Она бы согласилась. Она такая, потому и к Деветакову ездит. Еще недавно госпожа Чилева нос задирала, а теперь как курва ходит по мужикам и спит с ними за буханку хлеба и кило сала. Ни тебе денежек больше нет, ни курортов заграничных, ни автомобилей, ни сделок с немцами. Все в прошлом, а ко всему и господин Чилев в кутузке. Да еще пусть радуются, его ведь и на тот свет могли отправить. Ты, Ники, ей только предложи! Что ты краснеешь, ты что, не мужик? Послушай, Ники, послушай, лапушка! На этих днях сюда заявится одна генеральша. Да ты ее знаешь — Сармашикова. Ты ее во что бы то ни стало должен трахнуть, вот уж потрафишь мне так потрафишь. Она тоже с неделю назад в наш город «на курорт» приехала, потому что ее генерала отправили к Чилеву составлять ему компанию. А генеральша собой хороша, спорю, что она тебе больше Фени понравится. Разок переспишь, всю жизнь вспоминать будешь. А она рада-радехонька, каждый день сама к тебе бегать будет. Ты ее не жалей, она никого не жалела. Всю жизнь над теми, кто слабей ее, измывалась.

Говоря все это, Мишона нежно гладила его небритый подбородок, а он сидел, боясь пошевелиться, сам не понимая, как он разрешает этой женщине трогать его лицо, и в то же время испытывая от ее близости двойное чувство стыда и удовольствия. Она отняла руку, закурила новую сигарету и замолчала. Кастрюля закипела, над ней поднялся пар, вкусно запахло, в печке затрещала головня. Заходящее солнце скрылось за тучей, в кухне потемнело, в углах сгустился мрак. Дым сигареты поднимался прямо вверх, потом завивался кольцами и расползался под потолком, точно редкий белый туман. Лицо Мишоны вытянулось и побледнело, губы по-детски задрожали, она словно бы старалась удержать слезы, но они выступали все снова и снова и стекали по щекам. Николину стало неловко, он отвернулся и попытался встать, но она снова схватила его за руку.

— Чего ты вскакиваешь? Оттого что я плачу? Нет, я не плачу, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы. — Голубчик, неудобно ему стало, что я реву. До чего же ты добрый и чистый человечек! Нелегко тебе будет в этой жизни. Хотя, кто знает, может, и повезет… А я просто вспомнила кое-что, мне и взгрустнулось. Вспомнила, как однажды вечером, весной, мы с бабушкой вот так же сидели на кухне. Я двумя руками держала пряжу, а бабушка сматывала ее в клубок. И так же, как вот сейчас, в кухне вдруг потемнело, стекла стали сизыми, а огонь в печи полыхнул особенно ярко… Чего бы я сейчас не дала, чтобы вернуться в мое село и снова сидеть в кухне, у печки, с бабушкой!..

Мишона рассказала ему о своем детстве, а потом и обо всей своей жизни. У нее был какой-то отсутствующий вид, и Николин понимал, что она рассказывает не столько ему, сколько самой себе, словно бы исповедуется с чистой душой и чистым сердцем. Рассказ был сумбурный, путаный, точно сон, и позже, думая о ней, Николин вспоминал лишь отдельные случаи из ее жизни. Она кончила гимназию в родном городке и, поскольку денег на университет у нее не было, поступила на работу с торговую контору в областном центре. У собственника конторы был сын, они сошлись, и она забеременела. Когда Горанов-старший (то есть отец) узнал об этом, он дал ей два месяца отпуска, чтобы она избавилась от ребенка, и она избавилась, но ему сказала, что хочет родить и воспитывать ребенка одна. Старик схватился за голову и как-то вечером явился к ней домой. Пока квартирная хозяйка открывала ему дверь, Мишона успела накрутить вокруг поясницы простыню, притворилась беременной и так приняла его в своей комнате. Она знала, что никогда не станет его снохой, и решила помучить его всласть. Старик только что не упал перед ней на колени, умолял ее уехать в другой город и родить там, обещал дать ей много денег, на которые она сможет жить в свое удовольствие, обещал и ребенку оставить по завещанию деньги или недвижимость. Она не соглашалась. Тогда старик выложил на ее стол целую кучу денег и посоветовал еще подумать. Если, мол, она сделает так, как он хочет, пусть оставит деньги себе, если нет, пусть вернет. В первый момент она польстилась на его деньги, решила взять их, поехать в Софию и поступить в университет. Но уже в следующую минуту ее разобрало такое зло, что она и сама не знала, что делает. Она побросала банкноты в хозяйственную сумку и решила тут же отнести их в дом торговца. И не просто отнести, а прямо с порога бросить их ему в лицо и уйти. Она надела старое платье, до глаз замотала лицо платком и вышла на улицу. За первым же перекрестком она увидела старого Горанова — тот сворачивал на главную улицу. По главной улице в это время, как обычно, прогуливался весь город.