Алла Мелентьева - Семья Рин

Кабинет был полностью в моем распоряжении до начала утренних дежурств. Он был моей тихой гаванью, моим тайным оазисом недолгого комфорта в конце ночной смены. Он напоминал о доме и о жизни без войны. В нем были роскошный кожаный диван и большой письменный стол: на диване можно было лежать, слушая радио, а стол был похож на стол в кабинете моего отца. И еще — радиоприемник. Радиоприемник был моей связью с миром.

Я искала в нем англоязычные новости о ходе войны. Найти их было трудно, и приходилось постоянно корректировать настройку, так как нужная волна самопроизвольно ускользала. Английская речь успокаивала меня. Казалось, что там, где-то далеко, откуда доносятся эти голоса, находятся моя мать и все остальные, и с ними все в порядке, и они помнят обо мне, и при первой же возможности готовы вернуться и окружить меня заботой, забрать меня из внезапно сделавшегося чужим Шанхая куда-то туда, в нормальную счастливую жизнь.

Новости о войне, тем не менее, были неутешительные. Ведь это был сорок второй год. Но я помню точно, что это были счастливые часы. Откуда было взяться ощущению счастья, я не знаю. Наверное, счастье создавалось надеждой юного существа.

Я помню, как чувство счастья охватывало меня каждый раз, когда я входила в кабинет миссис Янг и включала красивую бронзовую лампу на столе. Затем я настраивала радиоприемник на какую-нибудь музыку. Музыка была для меня невообразимой роскошью в те времена. В Средние века богатые люди поглощали пищу под музицирование — я же под звуки музыки убирала кабинет миссис Янг.

Вот с уборкой покончено, я устраиваюсь рядом с радио на диване миссис Янг и начинаю крутить настройку, чтобы поймать новости. Я старательно вслушиваюсь в малоизвестные географические названия и страшно жалею, что у меня нет карты, чтобы проследить продвижение войск.

— Войска противника захватили… Войска захватили… — повторяю я вслед за диктором, пытаясь представить, где находится захваченное противником место. — Нет, так не пойдет… Они все время отступают! Когда же они начнут наступать?..

Армии Альянса продувают одно сражение за другим. Это означает, что победа будет не скоро и мое воссоединение с семьей снова откладывается. Меня это очень расстраивает.

Я встаю с дивана и подхожу к окну. За окном — ночь, дождь, стекающие струи, отблески капель. Я вижу свое отражение: наивное, грустное, полудетское лицо. Я пытаюсь разглядеть ночное пространство за окном, потом прислоняюсь лбом к холодному стеклу.

— Мамочка, когда же ты вернешься?.. Когда же все наконец вернутся? Когда все будет как прежде? — вздыхаю я.

Глупая белая девушка из семьи среднего класса, которая еще не догадывается, что ничего уже не будет, как прежде.

Затем я вспоминаю, что должна еще протереть бронзовые безделушки на столе, иначе получу нагоняй от миссис Янг. Я наскоро перевязываю бандану и возвращаюсь к своей работе.

Я прожила при баптистской больнице до начала сорок третьего года — пока не наступил второй этап интернирования граждан стран, воюющих с Японией. В этот раз японцы взялись всерьез за оставшиеся в Шанхае религиозные общины и благотворительные миссии.

Однажды я вернулась из города, куда ходила по поручению, и застала всю больницу перевернутой вверх дном. Во дворе стояли грузовики. Пациенты были брошены на произвол судьбы, китайские работники исчезли, а американский персонал суетился, собирая личные вещи, под присмотром японских солдат.

Перепуганная, я начала было собираться в лагерь вместе с остальными, но очень быстро выяснилось, что по японским спискам я числюсь не американкой, а русской. Японцы позволили мне забрать пожитки и практически вытолкали вон.

Я растерянно стояла на улице с охапкой вещей, наспех завернутых в одеяло. Я смотрела издалека, как медсестры и врачи бредут к грузовикам. Моя грозная начальница, миссис Янг, неловко карабкавшаяся в кузов, когда ее подтолкнул, поторапливая, один из японцев, выглядела совсем не страшной и даже немного жалкой.

Грузовики стали отъезжать. Я побрела прочь от больницы, сама не зная куда. Мне снова надо было искать пристанище. Я бы предпочла лагерь бездомности.

Впрочем, целый год самостоятельной жизни не прошел даром и нанес сильный удар по моей буржуазной щепетильности. Я уже немного научилась пренебрегать условностями. Я пошла просить помощи у Татаровых. В конце концов, моя мать помогала их семье в трудное время — почему бы им не помочь мне, ее дочери? В своей прошлой жизни — до ухода «Розалинды» — я без колебаний отказалась бы обращаться с любыми просьбами к людям, чей сын предположительно должен был жениться на моей старшей сестре, но так и не женился, — но то было до ухода «Розалинды», когда мир был другим и мое место в нем еще позволяло мне задаваться вопросами приличий.

Справедливости ради следует отметить, что я пошла к Татаровым после того, как провела полночи на ступеньках небольшого спуска к реке. Это был грузовой спуск — без парапета, со ступеньками, не доходящими до уровня воды. Заснув на куче своей одежды, я склонялась все ниже и ниже к обрыву лестницы, пока какой-то прохожий не заметил меня и не разбудил до того, как я свалилась в воду.

Дворник Татаровых открыл передо мной дверь в особняк. Он знал меня, видел раньше, когда я бывала здесь в гостях. Теперь он разглядывал меня с сомнением, колебался, впускать или нет — но все же впустил.

Я пошла к дому через сад. Странно было видеть, что это место совсем не затронуто войной. Наоборот, в усадьбе были разные улучшения. Я вспомнила, что господин Евразиец как-то вскользь обмолвился, что война многих разоряет, но некоторых обогащает. Татаровы, видно, принадлежали к группе «некоторых».

Дверь в дом открыла юная — моего возраста — горничная с живым наблюдательным взглядом. Это была новая горничная, я ее не видела раньше. Я по-русски назвала свое имя и сказала, что пришла к Марии Федоровне.

— Пройдемте со мной, мадемуазель, — ответила по-русски горничная и повела меня в гостиную.

Я видела, что она то и дело зыркает в мою сторону.

— Подождите здесь немного, — сказала она. — Я доложу.

Она, похоже, хотела что-то спросить, но передумала

и вышла.

Мария Федоровна явилась довольно скоро.

Она с некоторой опаской вошла в комнату и настороженно вгляделась в меня с порога, не зная, чего следует ожидать от моего появления. Потом она подошла и всплеснула руками.

— Ирэн! Девочка моя! Что это? В таком виде! Боже мой! Что случилось?..

Воодушевленная сочувствием, я приободрилась и начала оживленно рассказывать свою историю, не обращая внимания на беспокойные взгляды, которыми то и дело окидывала меня Мария Федоровна.