Андрей Волос - Из жизни одноглавого

В общем, они чудно расшаркались, но, когда Милосадов сел на место, мне все-таки показалось, что он остался недоволен. Он и прежде-то косился на Петю, с трудом сдерживая неприязнь, а излишняя самостоятельность совершенно не добавила старосте очков.

Петя довольным тоже не выглядел. То ли он был огорчен неожиданной путаницей, то ли его смущало присутствие высокого гостя — хоть и долгожданного, да явившегося не ко времени, — так или иначе читал он плохо, нудно и усыпляюще: мямлил, путался, сбивался.

Тем не менее то и дело звучало нечто такое, что пробудило бы даже самого сонливого слушателя. Рифмы Серебров вколачивал под крутым углом, как гвозди, и они резко уводили мысль на новые направления. Всплывший из тьмы истории Корвалан рифмовался с корвалолом и был « ростом с мачете обычного мачо ». Если в первой строфе стихотворения ернически звякала какая-нибудь веселая парочка, в четвертой непременно меланхолично поскрипывало нечто однокоренное и созвучное: отдавалось эхом того, что уже прозвенело и умерло, самой краткосрочностью существования доказав собственную бренность и оставив по себе лишь полупрозрачную тень, в которой слышалась вовсе не рыночная насмешка, а печаль и жалоба забытья.

Светлана не отрывала взгляда от Сереброва — временами, казалось, повторяя или, точнее, неслышно прошептывая строки одновременно с ним: должно быть, те, что она знала наизусть.

Милосадов смотрел то на автора, то на Светлану, с очевидным недовольством замечая ее увлеченность: в его синих глазах плавало то желание, то вдруг такая неприязнь, будто он ее искренне ненавидит.

Что касается Сереброва, он читал, закинув голову, ни на кого не глядя и по большей части вообще с закрытыми глазами.

Его стихи двигались, будто сверхмощные трактора, ревя и снимая слой недвижно лежавшей веками, спрессованной до мертвой каменной твердости земли. Они оглушали громом и рокотом невероятного количества всякого рода специальной терминологии: названия неведомых мне процессов и приборов сопрягались со смутно знакомыми поименованиями местностей, природных явлений и великих людей. Кроме того, шла бесконечная, жестокая и безжалостная война: бряцало оружие, ядерные ракеты резали ватрушку зажмурившегося от ужаса неба, всё сражалось со всем — Хаос с Логосом, Эрос с Танатосом. Ни один бой и ни одна битва не завершались чьей-либо победой: измочаленные, но непримирённые враги, ядовито плюясь, яростно грозя и огрызаясь, лишь на время отползали друг от друга, лелея планы мщения и реванша…

По мере его чтения Красовский, поначалу хранивший на физиономии брезгливо-настороженное выражение, стал при окончании особо удачных строк покряхтывать (точь-в-точь как прежде Калабаров), а вдобавок крякать и ежиться, как если бы сидел в парной и его охаживали веником, доставляя одновременно и муку, и блаженство.

А Милосадову все это не нравилось: он недовольно поводил шеей, будто жал воротник, косился на семинаристов, пытаясь, вероятно, разобраться в том, кто как все это воспринимает, и то и дело перемигивался с Карацупой, которому, судя по его постной роже, стихотворчество Сереброва тоже было категорически не по душе.

Под конец Петя начал читать стихотворение под названием Элегия. Это на самом деле оказалась элегия — скорбная, мрачная, с той жестокостью и силой, какая сквозит во взоре бойца, когда он, понурив голову, опускается на колено возле носилок с телом своего товарища, — и осталась бы таковой, если б не последние две строки:

Я смерти не боюсь — чего ее бояться?

Ведь все равно возьмет когда-нибудь за…

Красовский хохотнул, Петя сказал:

— Без названия… — и тут же начал было читать что-то о рыбе «дорадо», плывущей к ждущему ее золотому блюду где-то в Эльдорадо (страна имелась в виду или название ресторана, я не успел понять), как вдруг Милосадов, при последних строках Элегии совершенно окаменевший, пришел в себя и, выкатив глаза, со всей силы треснул обеими ладонями по столу:

— Ну все, Серебров, хватит! Наслушались вашей похабщины!

Рассказывать о том, что было дальше, больно и стыдно, поэтому я ограничусь самой общей канвой событий.

Серебров пожал плечами и сел. На смену ему поднялась было Вероника Ртищева, которая должна была выступить первым оппонентом.

Но одновременно с ней вскочил и Карацупа.

Их силы и напор оказались неравными. Ртищева еще подслеповато копалась в своих записях, сконфуженно мямля, что, дескать, ее слова не претендуют быть истиной в последней инстанции, но все же она сейчас их скажет и заранее просит извинения, если что не так, ведь это всего лишь ее личное мнение, которое… и поехали по новому кругу, — так вот, пока она спотыкалась и путалась в придаточных, Карацупа пулей выскочил на лобное место справа от стола и для начала заявил, что он, короче, только на минуточку.

После чего понес, будто с цепи сорвался, и если вы смотрите хоть самую завалящую плазменную панель, то мое сравнение будет вам понятно — хуже, чем ураган «Катрина»: шляпы за горизонт, а пальмы как резиновые.

Не знаю, может быть, у меня тоже был оторопелый вид. Очень скоро я понял, что происходящее должно называться провокацией и никак иначе. Но если Милосадов хотел, чтобы кто-нибудь разругал стихи Сереброва, не оставив от них и мокрого места, то он совершил ошибку, взяв в союзники Карацупу.

Конечно, Карацупа говорил быстро, бодро, решительно, ни на мгновение не задумываясь и поддавая себе жару энергичной жестикуляций. Его речь должна была, по идее, вселить в слушателей уверенность, что он толкует о неких тщательно продуманных вещах, долгое время находившихся в самом фокусе его пристального и взыскательно интереса, — а как иначе смог он достичь виртуозной беглости этих непростых формулировок?

Однако, несмотря на якобы отточенную форму его высказываний (если не считать бесчисленных «короче», рассыпанных, как пивные пробки на замусоренной поляне), их содержание оставалось, мягко говоря, не вполне ясным. Можно было только предположить, что к предмету своих рассуждений оратор почему-то относится отрицательно: об этом свидетельствовало частое употребление оборота «так называемый» — любимый инструмент из арсенала зоилов. Ничего другого понять было нельзя: смыслы ускользали от понимания, оставляя по себе только путаницу в голове и смятение в сердце.

— Так называемые стихи Сереброва не выдерживают критики даже того взыскательного читателя, для которого синкретические мысли есть всего лишь продукт использования процесса понимания так называемой классики в личных целях, — мастерски говорил Карацупа.

Скоро я обнаружил закономерность его убедительных и волнующих жестов: если слово начиналось с гласной, Карацупа резал правой; если первой стояла согласная — рубил слева.