Далия Софер - Сентябри Шираза

Она смотрит в окно и сознает: они в последний раз едут по этой дороге. Асфальт убегает под колеса машины, их пути к морю скоро конец, так же как и их жизни в этой стране. Но грусти нет, одна опустошенность, и оттого она чувствует себя немного виноватой. Ведь покинуть родную страну навсегда — это такое горе. А она не горюет. Только пытается запомнить все, что видит: горные хребты, дорогу, освещенную солнцем, море, то появляющееся, то исчезающее за очередным поворотом, потому что знает — она еще будет тосковать по родным местам. Но запомнить все зараз трудно, и что бы ей быть внимательней раньше, а она верила, что будет здесь вечно, как горы, как солнце, как море.

В их саду на веревках развешено белье. Рядом с домом — черный «джип».

— Это еще что такое? — спрашивает отец, выходя из машины. Он пробует открыть дверь, но ключ не подходит. Дверь открывает бородатый мужчина.

— Добрый день, брат. Это мой дом. Могу я поинтересоваться, что вы в нем делаете? — доносится в окно машины голос отца.

Бородатый пожимает плечами:

— Теперь он мой.

— Ваш? С какой стати? Я дом не продавал, и уж точно не дарил.

— Мне его дало правительство. А у вас есть дом. Зачем вам еще один?

— Как вас понимать, брат?

— А вот так. Я служу делу революции, но жить мне негде. А вы революции не служите, но домов у вас два. Логично, чтобы у меня, как и у вас, был дом со всеми удобствами. Ясно? — Мужчина смотрит поверх головы Исаака на машину, щурит глаза, чтобы лучше разглядеть пассажиров. — А если вы чем-то недовольны, предлагаю всем нам, вместе с вашей женой и дочерью, прокатиться в моем «джипе» до отделения стражей исламской революции.

Отец идет к машине, качает головой, что-то бормочет себе под нос.

— Ну что ж, — он хлопает дверцей, включает зажигание, — похоже, в этом году нам придется снимать дом! — Выезжая со двора, он невесело усмехается. — «У вас два дома, так что один я взял себе!» Ха-ха! Вот так вот, запросто! Нет, как вы это понимаете? — Он резко жмет на газ — аж колеса визжат — и ни разу не оборачивается, чтобы взглянуть на отобранный у него дом. — Ну что ж, подыщем домик на берегу, и никто не помешает нам отдохнуть в свое удовольствие. Море-то они конфисковать не могут. — Он снова смеется, захлебывается смехом, так что ему приходится съехать на обочину. Успокоившись, он смахивает слезы и ведет машину дальше, но теперь уже медленно — поглядывает направо, налево, высматривает, нет ли где таблички с надписью «Сдается». И вскоре находит у самой кромки моря белый домик с синими ставнями и колышущими на ветру кисейными занавесками, с гамаком в саду, с террасой, с отличным видом.

— Ну, дамы, — говорит он, — пойду поищу хозяина, договорюсь насчет платы. А потом лягу в гамак. И чур меня не будить, разве что к ужину. — Он выходит из машины, вдыхает солоноватый воздух. — Эх, Исаак, — говорит он, ударяя кулаком по крыше машины. — Живи дольше, чего только ты не увидишь!

А Ширин думает: вот оно — воздев руки к небу, отец читает газель собственного сочинения и в конце, как и положено, называет себя.

Уже который день в доме Мендельсонов царит праздничное настроение. На восьмой день со дня рождения близнецов, Гот цу данк [67] Хвала Господу ( идиш ). , на этот раз мальчиков, в дом нескончаемым потоком текут поздравляющие, чтобы присутствовать на обрезании. Парвиз смотрит из своего полуподвала на проходящие мимо ноги, особенно внимательно на одни, худые, почти мальчишеские — лодочки на маленьком каблуке, с бантиками ему знакомы — это Рохл. Он надевает чистую рубашку, поднимается наверх.

В доме полно гостей: мужчины в черных костюмах сгрудились в гостиной, они подходят к длинному столу с закусками, накладывают еду на тарелки; женщины в столовой и кухне готовят все новые блюда для мужчин, но и себя не забывают, жуют без передыха. Залман стоит в углу, в окружении мужчин, смеется. После размолвки с Рохл Парвиза не отпускает чувство вины, особенно острое в присутствии Залмана. Но он старается вести себя так, будто ничего не случилось.

— Мистер Мендельсон, — говорит он, — поздравляю вас!

— Парвиз, ты пришел!

— Как Ривка? Что-то ее не видно.

— Она устала. Прилегла. Вот почему мы решили праздновать дома, а не в синагоге. Роды были тяжелые. Эти чертенята не хотели появляться на свет! Ты ел? Дай-ка я тебе положу чего-нибудь.

— Нет-нет, спасибо. Я сам.

Но Залман уже идет к стойке, и Парвизу ничего не остается, как следовать за ним.

— А у меня тоже хорошие вести — отца освободили. Той ночью, когда родились ваши близнецы, я говорил с ним.

— Вот это да! — Залман останавливается, смотрит на Парвиза во все глаза: — Мазл тов! И ты до сих пор молчал!

— Вам хватало хлопот с младенцами. А раз мастерская была закрыта, я…

— Чудо что за день! — говорит Залман. — Благодатный день! — Он кладет на тарелку всевозможные салаты, кусок лосося, бублики. — Вот, сынок. Подкрепись!

Звучит музыка, зажигательная музыка восточноевропейских евреев, — и мужчины пускаются в пляс — обхватив друг друга за плечи, они встают в круг, разом подбрасывают ноги. В столовой, взявшись за руки, танцуют женщины, когда они кружатся, их пестрые юбки образуют узор, точно в калейдоскопе. В углу, у полок с тяжелыми коричневыми томами на иврите, стоит Рохл. На ней голубое платье; заложив руки за спину, она смотрит на танцующих женщин, время от времени косится на мужчин. Заметив Парвиза, она отводит глаза, затем подходит к женщинам, встает в их круг — и вот ее уже не различить в этом разноцветном вихре.

Перед началом церемонии Рохл занимает место у порога гостиной — наблюдает за церемонией оттуда. Парвиз снова и снова вспоминает, как все было: снег, улица, рука Рохл, ее губы. Залман с молодым человеком, очень похожим на него, только моложе и стройнее, братом Рохл, догадывается Парвиз, подходят к раввину, каждый несет на белой подушке спеленутого младенца, позади раввина стоит, прислонясь к стене осунувшаяся Ривка. Близнецы и не подозревают о том, что их ждет, они крепко спят. Но Парвиз знает: через несколько минут их пронзительные крики заглушат и молитву раввина, и «Аминь» членов общины. Он вспоминает свои фотографии — отец точно так же нес его на подушке — и думает, что и его дед в свое время так же нес отца, каждое поколение отмечало появление следующего остающимся навечно шрамом, знаменующим завет с Богом и со страданием, тем самым новорожденный, еще пахнущий молоком и присыпанный тальком, причащался страданиям, прошлым и грядущим.

После чего измученных младенцев уносят в спальню, туда же удаляется и их мать. Остальные разбредаются: кто возвращается к столу с угощением, кто на диван. Красное вино, сладкое и совсем не крепкое, течет рекой — Парвиз поначалу принимает его за виноградный сок и осушает один бокал за другим, пока кто-то не предостерегает его: «Не налегайте так на вино, молодой человек, не то как бы вас не пришлось уносить отсюда на белой подушке, совсем как близнецов».