Мирко Благович - Futurum comminutivae, или Сокрушающие грядущее (СИ)

Я провёл её в зал, помог прилечь на диван, принёс из спальни небольшую подушку. Она свернулась на диване калачиком, закрыла глаза. Укрывая пледом неподвижную жалкую Ленку, я заметил, как по её лицу на подушку стекают слёзы. Впитываются в наволочку. Бесследно исчезают.

Я уходил, и разделённое надвое горе снова сливалось воедино и усиливалось в ней и во мне многократно. Я уходил, а Ленка оставалась одна в огромном пустом мрачном зале. Не сегодня завтра тут поставят две табуретки, а на них – массивный вишнёвый гроб с телом кумушкина. Двор наполнится чёрными платками, костюмами, плащами, зелёными пластиковыми венками, искренними слезами, а где-то – и фальшивой грустью. От таких мыслей я почему-то вдруг разозлился. Не буду больше ничего говорить! И Ленку утешать не буду! Всё уже сказано! И всё почти свершилось. Сколько можно. Нечего более говорить. Нечего! Скоро у кумушкина будет всё хорошо. Хватит мусолить! Мне надо идти.

Легонько тронув Ленку за плечо, я резко повернулся, быстрым злым шагом вышел из дома и прикрыл за собой дверь…

***

Мчался по пустынным проспектам как бешеный. Пролетев сломя голову на два красных сигнала светофора, слегка успокоился, притормозил ход, поехал осторожнее. Что это я так разошёлся? Наверное, нервы.

Хотел вначале отогнать машину в гараж, передумал. Всё равно через несколько часов возвращаться в онкологию. Поставил «Жигулёнка» у подъезда. Поднялся по лестнице домой, уставший, опустошённый и совершенно раздавленный. Дома меня ждали Олюшка, Мишутка и Оленька-младшая. Я позвонил им и Славуне ещё в обед, сообщил страшные новости. Всё мы прибывали в шоке.

Спал я плохо. Крутился в кровати, ворочался, вздыхал. Обрывки каких-то нелепых снов. Воспоминания. Смутные клочки мыслей, битые осколки прошлых бед. Хомяки. Базары. Шашлыки. Мелкие ссоры. Неурядицы. Суета. В полудрёме виделись мне какие-то квартиры, автомобили, деньги, накладные, выписки, кредиты, проценты, карьера. Вся эта материальная падаль бытия, эта липовой ценности дрянь, нагло вилась в голове и никак не хотела отпускать мысли. Промучившись в тяжких дремотных воспоминаниях, но так и не заснув, я поднялся с кровати. Зло отшвырнул одеяло. Прошёл на кухню, плеснул из фильтра воды, осушил стакан. Вернулся в спальную. Лёг. Задремал. Снова переворачивался, крутился, сминал ногами простыни. Знаете, друзья, такое душевное состояние, когда чувствуешь, что вот-вот может случиться что-то непоправимое. Каждую секунду может. И ждешь, ждёшь, ждёшь. Даже во сне.

Что ж. Вот я и дождался. В пять утра в мобильный ворвался звонок от Ленки. Помню её тихий голос: «Виталька ушёл. А нас рядом не было. Закажи в храме сорокоуст за упокой». Три скупых предложения. И конец…

***

Иван Денисович бессонно дежурил у кровати сына. Ночь выдалась тяжёлой. Кумушкин стонал не переставая. Даже мощные импортные препараты уже не справлялись со страшными болями. Не в силах наблюдать за мучениями сына, Денисыч летел на медпост, выклянчивал у медсестры дополнительную инъекцию обезболивающего, дрожащей старческой рукой совал ей мятую хрустящую купюру и, боясь не успеть, мчался обратно к палате. А через полчаса он опять бежал к горящей настольной лампе в конце больничного коридора, совал толстой злой дежурной деньги, и опять торопился обратно на свой стульчик. Чтобы, посидев у изголовья сына полчаса, снова бежать на пост и умолять медсестру сделать лишнюю инъекцию.

Нехотя сунув в халат очередную благодарственную купюру, сонная медсестра недовольно чмокала губами, вновь плелась по коридору и вновь вкалывала обезболивающий укол…

***

А ближе к рассвету кумушкин вышел из комы. Он на мгновение приоткрыл глаза, слепо пошарил рукой по койке, дёрнулся и вдруг начал задыхаться – громко, хрипло, со свистом, моляще. Денисыч подскочил к кровати, ухватился за спинку и… и ничего! Что он мог поделать?! Трясущимися руками он гладил сыночка по голове, по ногам, пытался поймать его за руку, пытался сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить его участь. И не мог. Ему оставалось только суетиться, терпеть и плакать.

А Виталька стонал всё громче, судорожно комкал в кулаках простынь, царапал скрюченными пальцами одеяло, изгибался и, страшно задыхаясь, пытался сбросить с себя и простынь, и одеяло, и трубки, и пижаму, и всё, что ещё связывало его с этим бренным жестоким миром. Наконец, кумушкин выгнулся всем телом, упал на измятый больничный матрас, вытянулся… и затих. Под боком кумушкина, поблёскивая, плакала крошечная медная иконка Девы Марии.

Старик покачнулся. Как подкошенный рухнул на стул у кровати. Ссутулился. Сжался весь. Истлел. Поник. Угас.

«Виталька умер, – чуть слышно прошептал дедушка, тихонечко заплакал и сквозь слёзы добавил: – Вот и пережил сына». Его острые старческие плечи едва заметно вздрагивали в серой предутренней мгле.

Наваливался угрюмый рассвет…

Как люди поминки празднуют

А потом были похороны – страшный, тяжёлый ритуал, придуманный много веков назад заинтересованными тёмными силами. Каждый шаг похоронного распорядка, каждая его минута и каждая слезинка – гнетущие угрюмые мгновения, которые запечатлеваются в памяти навсегда. Фотография в траурной рамке, деревянные табуретки и огромный в полотенцах крест, тяжёлый лакированный гроб-саркофаг, растравливающий душу духовой оркестр, от стонов которого щекочут горло неприятные невидимые бубенцы, катафалк, тяжёлый аромат ладана и расплавленного свечного воска, обязательный чёрный цвет одежды присутствующих, тоска и скорбь даже в малейших деталях процессии – реквизит подобран кем-то в истории человечества весьма тщательно. Он навязывает мысли о никчемности, скоротечности, бренности человеческого существования. Он выстраивает чудовищный образ человека-временщика, человека-пользователя, человека-арендатора Мироздания, человека-праха в этом прекрасном, вечном, бесконечном мире. Попавшие в процессию люди вынуждены терпеть липкую грязь похоронных энергий и беспрекословно подчиняться мрачному распорядку, выполняя все его установки и требования. В этом мне пришлось убедиться ещё раз.

Траурная процессия тихо шуршала обувью, куртками, пальто, искусственными венками и полотенцами. В строю раскачивались мрачные, вспухшие от слёз лица. Оркестр тоскливо засканудил «Гори, гори, моя звезда…» Шествие вздрогнуло. Съёжилось. Покачнулось. Зарыдало. Какая-то бабуля-соседка, всплеснув руками, заголосила причитающим нечеловеческим визгом. Дядя Паша, тётя Инна, Серёга – наши с кумушкиным общие друзья, Славуня, Олюшка, я, закусив губы, медленно дефилировали в этом зловещем чёрном клине.

Теряла сознание мать. Подхватив её на руки, толпа болтала флакончик с нашатырным спиртом, крутила пробочку, обмакивала ватный тампон, подносила флакушку с минеральной водой… Иван Денисович и Толик шли чуть-чуть поодаль. Их окружал ореол неживых траурных венков с дешёвенькими пластмассовыми цветками. На чёрных ленточках этого хлама золотились прописные соболезнования, за деньги намалёванные в ритуальном бюро – позорное дежурное чтиво во благо соблюдения протокола! Прописанные на траурных тряпочках постулаты лицемерия. Не было сил на это смотреть… И я утыкался глазами в землю, смахивал ладонями с глаз солёные брызги и непослушными губами тихо шептал: «Кумушкин, я тебя люблю! Прощай, бродяга. Скоро увидимся, бэшкэ́тнык»…