Джонатан Франзен - Свобода

– Послушай, Джессика… я знаю, чего тебе хочется. Ты мечтаешь о счастливом финале. Но я не могу передумать только потому, что ты об этом мечтаешь.

– То есть ты до сих пор ненавидишь маму.

– Она сделала свой выбор. Больше я ничего не могу сказать.

– Прости, папа, но это адски нечестно. Именно ты первым сделал выбор. Она не хотела от тебя уходить.

– Так она сама говорит, да? Вы встречаетесь каждую неделю, и она вдалбливает тебе свою версию событий, которая, несомненно, очень лестна для нее. Но ты не жила с мамой последние пять лет, до того как она ушла. Это был сущий кошмар, и я полюбил другую. Я вовсе не намерен был изменять, и конечно, тебе не нравится то, что я сделал. Но это случилось лишь потому, что с твоей матерью стало невозможно жить.

– Тогда нужно было развестись. По крайней мере, ты обязан оказать ей услугу – после стольких лет брака. Если она оказалась достаточно хороша, чтобы благополучно прожить с ней много лет, разве теперь нельзя проявить к маме уважение и честно развестись?

– Мы не так уж благополучно жили, Джессика. Она постоянно лгала, и я сомневаюсь, что многим ей обязан. Как я уже сказал, если она хочет развода, я не лишу ее такой возможности.

– Она не хочет развода! Она хочет вернуться!

– Я ни минуты не желаю быть с нею рядом. Это слишком больно.

– Может быть, тебе так больно, потому что ты до сих пор ее любишь?

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, Джессика. Если тебя волнуют мои чувства, не поднимай эту тему. Я не хочу вздрагивать от страха каждый раз, когда ты звонишь.

Он долго сидел, закрыв лицо руками, ужин стоял нетронутым, а дом медленно погружался в темноту, и земной весенний мир уступал место небесному, более абстрактному: розовые завитки стратосферы, ледяной холод космоса, первые звезды. Вот какой стала жизнь Уолтера – он оттолкнул Джессику и скучал по ней с той самой секунды, когда она ушла. Он решил было наутро вернуться в Миннеаполис, забрать кота и вернуть детям, которые его искали, но потом понял, что способен на это не больше, чем на то, чтобы позвонить Джессике и извиниться. Что сделано, то сделано. Что кончено, то кончено. Шесть лет назад в округе Минго, в Западной Вирджинии, отвратительным пасмурным утром он позвонил родителям Лалиты и спросил, можно ли ему увидеть тело их дочери. Ее родители были бесстрастные странные люди, инженеры, которые говорили с сильным акцентом. Отец стоял с сухими глазами, но мать то и дело громко и безо всякой видимой причины срывалась на пронзительный, чужой плач, который звучал как песня и казался до странности торжественным и безличным, словно скорбь по идее. Уолтер вошел в морг один, ни о чем не думая. Его любовь лежала под простыней, на носилках, очень высоко – слишком высоко, чтобы опуститься на колени рядом с ней. Волосы у Лалиты оставались шелковистыми, черными, густыми, но с челюстью было что-то не так, ее исковеркал жестокий удар, а лоб, когда Уолтер поцеловал его, показался невероятно холодным – тело молодой девушки не должно быть настолько ледяным. Этот холод проник в Уолтера через губы и не покинул его. Что кончено, то кончено. Радость жизни умерла, и больше ни в чем не было смысла. Общаться с женой, как настаивала Джессика, значило позабыть о последних моментах, проведенных с Лалитой, и Уолтер имел право этого не делать. В несправедливом мире он имел право быть несправедливым к жене – и право сделать так, чтобы маленькие Гофбауэры тщетно звали своего кота, поскольку ни в чем больше не было смысла.

Черпая силу в отрицании – достаточно сил, чтобы вставать поутру с постели, долго работать, долго ездить по дорогам, забитым туристами и жителями пригородов, – Уолтер пережил еще одно лето, самое одинокое в его жизни. Он сказал Джоуи и Конни, не вполне погрешив против истины, что слишком занят для визитов, и перестал воевать с кошками, которые продолжали охотиться на участке, – у него недостало бы сил для драмы наподобие той, что он пережил с Бобби. В августе Уолтер получил толстый конверт от жены, нечто вроде рукописи, которая, видимо, имела отношение к “посланию”, о котором говорила Джессика, и сунул ее, не открывая, в шкаф, где лежали старые налоговые декларации, банковские счета и завещание, в которое он так и не внес никаких изменений. Через три недели он получил компакт-диск с подписью “Кац” и обратным адресом в Джерси-Сити и спрятал в тот же самый ящик. Эти две посылки, а также заголовки газет, которые он неизбежно замечал, когда отправлялся за покупками в Фен-Сити (новый кризис в Америке и за границей, новые лживые демагоги из правого крыла, новые экологические проблемы, приближающие катастрофическую развязку), наводили Уолтера на мысль, что мир берет его в кольцо, требуя внимания. Но пока он оставался один в лесу, он мог хранить верность своему отрицанию. Он происходил из давнего рода профессиональных отрицателей – так уж он был создан. Казалось, что ничего не осталось от Лалиты, она пропала точно так же, как пропадают мертвые птицы – они ведь невозможно легкие, и, как только маленькое сердечко перестает биться, птица превращается в комочек пуха, который запросто разносит ветром. Но это лишь заставляло Уолтера крепче держаться за те немногие воспоминания о девушке, которые еще оставались.

Именно поэтому октябрьским утром, когда внешний мир наконец подступил вплотную – в виде нового седана, припаркованного на дорожке, на заросшем травой пятачке, где у Бренды и Митча некогда стояла лодка, – он даже не остановился, чтобы посмотреть, кто приехал. Уолтер торопился в Дулут, на заседание Совета по охране природы. Он лишь слегка притормозил и увидел, что переднее сиденье откинуто назад – видимо, водитель спал. У него были причины надеяться, что чужак уедет к тому времени, когда он вернется, потому что иначе, несомненно, гость бы постучал. Но машина осталась стоять на месте: от нее отразился свет фар, когда Уолтер вернулся в восемь часов вечера.

Он вышел, заглянул в окно седана и увидел, что автомобиль пуст, а водительское сиденье возвращено в нормальное положение. На улице было холодно, в воздухе пахло снегом; со стороны Кентербриджа доносился слабый гул человеческих голосов. Уолтер вернулся в машину и подъехал к дому – там на ступеньке крыльца сидела женщина. Патти. В синих джинсах и тонком вельветовом пиджаке. Колени подтянуты к груди, чтобы согреться, подбородок опущен.

Уолтер закрыл дверцу и долго ждал – двадцать или тридцать минут, – чтобы она встала и заговорила, если Патти приехала ради этого. Но она не двигалась, и наконец Уолтер, набравшись смелости, отошел от машины и зашагал к дому. Он ненадолго задержался на пороге, всего в шаге от Патти, давая ей шанс начать. Но она по-прежнему сидела с опущенной головой. Его собственное нежелание говорить показалось столь детским, что он не удержал улыбки. Но эта улыбка была опасной уступкой, и Уолтер немедленно ее подавил, укрепившись духом, вошел в дом и закрыл дверь.