Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)

Поэтому папа так огорчался, что я влюбляюсь в некрасивых девушек. Наверное, он думал, что я не хочу брать с него пример в смысле женщин. Он, конечно, не знал фрейдистского понятия «отрицательная идентификация» – но, наверное, не хотел, чтоб я вырос совсем на него не похожим.

Но я опять слегка сбился.

Он писал школьной авторучкой, за 90 коп.

Мы с мамой купили ему ручку с золотым пером. Тоже не пригодилась.

Мебель у нас была – самодельные стеллажи и недорогой гарнитур под названием «кабинет-гостиная», потому что там был и письменный стол, и еще один – то ли очень большой журнальный, то ли не очень большой обеденный. Гостинный, в общем.

Зато на стенах висело много картин. Знакомые художники дарили. Холст, масло. А бывало, что папа у них просто выхватывал какие-то маленькие наброски, эскизы – на серой мятой бумаге – и отдавал в окантовку под стекло. Были еще эскизы декораций, фотографии, шаржи художника Игина. И еще – много моих картинок: лет до четырнадцати я считался многообещающим юным художником. Во всяком случае, папины друзья-художники очень меня хвалили, прочили большое будущее (надеюсь, не только из любви к моему папе). Но неважно. Потом, лет в пятнадцать, весь мой талант куда-то делся.

В общем, мебель у нас была простая.

Но роскошное зеркало, псише красного дерева, мама всё же купила. По случаю, где-то на окраине, в дачном доме, но в черте Москвы – таких в шестидесятые годы было еще очень много. Помню крашеные дощатые полы в этом до нереальности старинном домике. Помню цену. Помню, как мы везли зеркало в грузовике, в кузове, на ребре, с двух сторон его поддерживая, а потом – раздобыв подмогу – поднимали на одиннадцатый этаж пешком, потому что оно, конечно же, не влезло в лифт.

Папа сидел, отражаясь в зеркале спиной. Я стоял перед ним. Я видел его затылок, у него были очень густые волосы, коротко стриженные, крупно курчавые, черные с редкой проседью. «Соль с перцем», – говорила мама.

Мы ссорились, ругались, он кричал на меня, я кричал в ответ – так мне кажется, еще раз повторяю, когда я чувствую вину. А иногда мне кажется, что мы просто обсуждали какие-то домашние дела. Я уже не знаю, как было на самом деле. То так, то этак.

В общем, мы попрощались. Было начало четвертого.

Потом я поехал к Андрею, чтоб вместе двинуться на дачу. Посидели у него, проболтали.

Потом мы пошли встречаться с Аликом – на площади Ногина (сейчас это Китай-Город).

Было уже около шести часов вечера. А папа уже умер к тому времени. Он умер в одну минуту, от обширного инфаркта. Мама рассказала. Он как раз был в спальне. Зашел из кухни зачем-то. Вдруг застонал, схватился за сердце, она подбежала к нему, подхватила под руку, помогла шагнуть к кровати. Он упал навзничь и замолчал, закрыл глаза. «Скорая» приехала буквально через десять минут. Врач поднял веки посмотреть зрачки. Все. Мгновенная смерть.

Это случилось часов в пять примерно.

Мама назавтра говорила, что она как раз собиралась в булочную, и как хорошо, что она не пошла, задержалась. «А то бы он умер один. Упал бы на пол. Ксюшенька (моя сестра, ей было шесть лет) испугалась бы».

То есть он умер уже тогда, когда мы с Андреем шли пешком от Столешникова переулка к площади Ногина, вниз по бульвару, к тому месту, где сейчас памятник Кириллу и Мефодию. Там как раз была стоянка такси. Таксисты не любили ездить за город, и мы специально ждали такси, которое работает до ночи: там на лобовом стекле были циферки, окончание работы. Чтобы таксист не отказался везти нас на дачу

А дома были только моя мама и шестилетняя сестра. Ну, потом, конечно, стали приезжать родственники и друзья.

Мы тем временем доехали до дачи. Отперли калитку, зашли в дом. Только вошли и сели, даже чайник не успели поставить на плиту – вдруг приходит какой-то мрачный старик. Сторож из поселковой конторы. Он говорит:

– Вашему отцу плохо, езжайте скорее в Москву, если хотите застать его живым.

А он уже умер два часа назад. Или даже три. Это меня так готовили . У нас на даче не было телефона, кто-то (не знаю, кто) позвонил в контору.

Мы сразу вскочили и побежали на дачу к Андрею. У них был телефон.

Звоню домой, к телефону подходит мамина подруга детства Роза Логинова. В папином рассказе «Он живой и светится» написано: «Мама всё не шла. Видно, встретила тетю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня». У папы в рассказах у всех-всех героев есть реальные прототипы. Вернее, так: все, даже мельком упомянутые персонажи – на самом деле реальные фигуры, но я сейчас не о том, конечно… Я о том, как я набрал номер, и тут же, через два гудка, трубку сняла мамина подруга Роза.

– Что случилось? – говорю.

Она говорит:

– Сейчас маму позову.

Мама берет трубку и говорит:

– Папа умер.

Почему тетя Роза сама не могла сказать, непонятно.

Ребята вместе со мной поехали назад в Москву. Поймали машину – черную «Волгу», наверное, какой-то начальник приехал – за нашим поселком был министерский пансионат, и машины шли через нас. Обратно порожняком, и шофер повез нас охотно и почти бесплатно. Доехали до нашего дома в Каретном ряду.

Вижу: там стоит медицинская машина у дверей, человек какой-то гуляет, опустив лысоватую голову. Я сразу понял, что это перевозка и шофер-санитар.

Пришел мой брат Лёня, папин сын от первого брака. Пришел мамин брат, мой дядя Валерий. Вниз с одиннадцатого этажа мы несли папино тело на носилках. Санитар предлагал «в лифте на стульчике спустить», но мы отказались.

Было часов восемь, начало девятого, день еще не кончился, и еще в этот день было много всякого. Если все подробно описывать, выйдет целый том. Мелким шрифтом. Обязательно напишу. В другой раз.

Я сидел и вспоминал наши с папой разговоры. Ничего серьезного или хотя бы мемуарно-интересного в голову не лезло. Ни про словотворчество Хлебникова, ни про пьянство с Юрием Олешей.

Разговор в машине. Мне лет шестнадцать. У меня ужасное настроение, уже полгода, наверное. Сказал бы – депрессия, но тогда так не говорили. Я всех измучил своим мрачным видом и тоскливыми речами

Мы ехали домой с дачи. Поднимались вверх по улице Горького от Манежной. Папа был за рулем. У нас была белая – почти белая, цвета «белая ночь» – двадцать первая «Волга». Я, наверное, опять что-то ныл. Насчет того, что жизнь тосклива, лжива и бессмысленна.

Папа притормозил. Проехал Юрия Долгорукого. Остановил машину около книжного магазина. Около «сотки», как тогда назывался магазин «Москва», потому что официально это был «книжный магазин № 100».

Он не выключил мотор. Помолчал и вдруг спросил: «У тебя есть любимая женщина?».

У меня все похолодело внутри. Я сначала не понял, потом до меня дошло, почему похолодело, – и тут я начал понимать. То есть я сначала подумал: «есть ли у меня девушка, в которую я влюблен». Да, разумеется! Даже две. Точнее, три – одна самая главная на фоне двух других, которые мне тоже очень нравились, и я звонил им из автомата, и ждал у подъезда, в общем – да, да, да. Три раза «да». Но почему он так странно спросил? А не просто: «Ты в кого-то влюбился, наверное?»