Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)

«Да, – думает молодой образованный литератор. – Тут барахло, и там дрянь, и там стыдно, и тут позорно».

Тут, то есть в оппозиционном лагере, что меня ждет? полтораста лайков в фейсбуке? Восторги мальчиков и девочек в виртуале? Крепкое рукопожатие старого демократа на тусовке в восемнадцать человек? Хамская ругань оппонентов? И вечная опасность, что во дворе по башке дадут из хулиганских побуждений с целью кражи мобильника…

А что меня ждет там, среди поклонников правительства и защитников устоев? Да точно то же самое. Те же полтораста лайков, те же восторги десятка мальчиков и девочек, такое же рукопожатие старого патриота на такой же утлой тусовке, такая же хамская ругань оппонентов…

Но только одна-единственная разница. Не по башке во дворе, а место политического обозревателя, а там, глядишь, и что-то повыше. Зарплата, да еще гонорары. Соцпакет.

Так что получается – две чаши весов абсолютно уравновешены, но на одну из них ложится пачечка денег, страховой полис и пропуск в солидное какое-нибудь учреждение.

«Вот, собственно, и весь выбор», – думает молодой образованный литератор изначально независимых и отчасти оппозиционных взглядов.

– Позволь, дружочек, а как же принципы?

– Ах, папенька, оставьте!

Президент с трудом дозвонился до министра обороны.

Тот не смог дозвониться до главкома сухопутных войск и оставил ему голосовое сообщение.

Главком послал эсэмэску командующему армией.

Командарм нашел в Контактике нужного комдива.

Комдив зашел в Контактик, просек ситуацию, быстро узнал у знакомого комполка мобильник комбата, но комбат очень долго был в недоступе.

А потом отзвонил и сказал, что у ребят на телефоне деньги кончились, и они послали салабонов раздобыть бабла.

Когда салабоны вернулись, а деды положили деньги на телефон взводному, президент снова позвонил министру обороны, чтобы сказать, что ладно, всё, проехали, забыли, отбой-вольно-закури.

Но у министра обороны было поставлено на «без звука», и он пропустил звонок.

А когда перезвонил, то адъютанты президента сказали, что им ничего не известно о приказе действовать по плану «Ч».

«На нет и суда нет», – подумал министр обороны и хотел позвонить главкому сухопутных войск, но увидел, что села батарейка.

Недавно прочитал книгу Леона-Поля Фарга «Парижане и парижанки».

Сборник занятных, остроумных, но, в общем-то, пустеньких очерков о парижских кафе по состоянию на 1939 год.

Умилительная серьезность: вот тут славно пекут, зато там бывал Поль Бурже; тут вкусный кофе, там отличные недорогие вина. Это кафе для банкиров, это для актеров, это для клерков, это для рабочих людей – ведь всем хочется посидеть вечером за стаканом вина, поболтать с приятелями…

Великая книга.

Из нее становится кристально ясно, почему Франция в 1940 году так безропотно и так охотно сдалась немцам.

Потому что национальной идеей Франции стало кафе.

Не «свобода, равенство и братство», не «прекрасная Франция», а именно кафе.

Я сижу за своим любимым столиком в своем любимом кафе, пью свое любимое вино или смакую свой любимый ликер, болтаю со своими любимыми друзьями-соседями – вот и вся моя любовь к родине. Моя родина – здесь, вот она: четыре столика, гарсон, карточка меню. И пока в моем кафе мне подают вино и мясо – значит, с родиной всё в порядке.

О, да, разумеется, не все так думали и так действовали. Но тех, кто думал и действовал иначе, было прискорбное меньшинство.

И когда это меньшинство обращалось к большинству с разными высокими словами и призывами, то большинство отвечало:

– Погоди, дружище! Скажи честно – разве лично тебя арестовывают, везут в лагерь, казнят? Выгоняют из дома? Отнимают костюм и шляпу? Разве лично тебе не дают читать газеты и ходить в театр? Не платят зарплату? И самое главное – что, разве закрылись парижские кафе?

Но бог с ними, с парижанами и парижанками.

Ах, дорогие мои москвичи и москвички, как бы кафе не сделалось и нашей национальной идеей.

Кафе в широком смысле слова: от сверхдорогих ресторанов через «Жан-Жак» и «Кофе Хаус» к скамеечке, где можно расположиться с «Клинским» и чипсами.

Кафе – ну, еще и кредит, конечно.

А на все вопросы ответ один. Парижский, образца 1940 года:

– Погоди, старик! А вот лично тебе что запрещают?

Он был поэт, а она – литературовед и критик.

Он был коротко, почти наголо стрижен (сам себя стриг машинкой с насадкой один миллиметр, он потом ей рассказал), но зато всегда ходил в костюме, в начищенных ботинках, в белой рубашке и бабочке. В костюме старом, заношенном, но хорошем – и это был стиль.

Она тоже была очень коротко стрижена, но не на один миллиметр, а на пять, наверное, – и ходила к дорогой парикмахерше, к самой дорогой в их городе, но ей это было бесплатно, потому что она тоже бесплатно готовила ее детей в институт по русскому и литературе и по английскому тоже – мальчик уже поступил, и она занималась с девочками. Одевалась в темные свитера до колен, цветные брюки и почти мужские ботинки.

Он писал интересные стихи. Он воображал себя то сгустком крови, который опасно мчится по склеротическим сосудам жизни, но растворяет, то есть губит сам себя, каким-то препаратом, а то – тем самым лекарством, то есть непонятно было, кто здесь кто, от чьего, так сказать, лица, – но тут же появлялись сосны, которые валятся на лежащее сбоку небо, и музыка, и лошади, и женщины, и мужчины, которых эти женщины рожают, и тихий дребезг хирургических инструментов, брошенных в забрызганный кровью эмалированный лоток.

Это было отчасти суицидально, но красиво. Рифм не было.

Они познакомились в кафе «Герой-18», на углу Ленина и Советской.

Вернее, их познакомили. Одна общая подруга.

Он читал ей стихи.

Она сказала, что ей нравится его дискурсивная стратегия, а также многофазовая трансгруэнтность семантики ритмов.

Они стали встречаться. У него (он жил с мамой, которая работала сутки через трое) и у нее (у нее была однокомнатная квартира в Тигулёвке). Он читал ей стихи о переплетении плоскостей сущего, а она отвечала ему, что плоскость в смысле Дюкрона богаче поверхности в смысле Верцхофена, и они целовались и валились в постель, и уже лежа стаскивали друг с друга одежду: он с нее – мешковатый свитер, она с него – старомодный пиджак. Это было непросто, но придавало прелюдии сладкую дикость.

А потом, опрокинувшись на подушку, переводя дух после бурной любви, он бормотал, что фонарь за окном – это старый даосский отшельник, который голыми ветвями деревьев рисует иероглифы на сером, как рисовая бумага, потолке. А она что-то шептала об инцестуозной этике транскультурализма.