Дмитрий Новиков - Голомяное пламя

В подвале было темно. Только тонкий луч пробивался через кошачью дыру в заложенном кирпичом подвальном окне. Пустое, огромное помещение, огромный пустой куб с песчаным полом. Посередине змеились какие-то трубы, обмотанные полусгнившей изоляцией, словно разложившейся, клочьями слезающей кожей. Мелкие пылинки в солнечном луче беспорядочно толклись, шарахаясь от ужаса из стороны в сторону. Запах был такой, что мутилось сознание, и бездна черноты душила саму возможность света.

То, что происходило дальше, никак не могло уместиться у него в голове. Оно не могло уместиться ни в одной голове. Тогда он отодвинулся. Он поднялся к потолку и оттуда наблюдал широко открытыми глазами, которые привыкли к темноте. Ему не было больно. Было как-то отстраненно. Он думал, что плохо – пачкаются колени штанов и мама опять будет ругать за неряшливость. И почему-то всё время вспоминалась рыба – утренний Шотман, который постоянно делал ртом сосущие, странные движения. Он будто шептал, хотел предупредить о чем-то – «Шот-ман, вот-там, вот-там».

Прошло столько времени, что мир много раз погиб, но был еще жив. Все устали и тяжело дышали. Гриша, скукожившись, сидел у прохладной, мокрой трубы. Он уже не чувствовал запаха. Он ничего почти не чувствовал. Парни, тихо переговариваясь, переминались поблизости.

– Чо, пацан, жить-то хочешь? – Гриша кивнул затяжелевшей, ноющей шеей. Спрашивающий щерился. Второй, чуть в стороне, нехотя поднял кусок ржавой трубы. Гриша почувствовал, как глаза стали большими, в пол-лица, во всё лицо, на котором больше не было ни рта, ни носа – одни глаза. Тот, с трубой, сплюнул и тяжело, азартно задышал. Гриша видел мельчайшие его движения и молчал. Пацан слегка подкинул, примеряя вес, трубу в руке. Сделал первый короткий шаг…

Сильно скрипнула входная железная дверь. Сноп света яростно ворвался в образовавшуюся щель. Двое дернулись, мгновенно отпрыгнули в сторону и бесшумно, бесследно растворились в каком-то темном проеме.

Прошло еще много времени, прежде чем Гриша стал шевелиться. Он дрожащими от внезапно набросившегося холода руками натянул грязную, изгвазданную куртку, попытался подняться. Тут его сильно и освобожденно вырвало. Он отполз от дурной лужи, и его вырвало снова. В дверь так никто и не вошел.

Гриша собрал все силы и выполз на улицу. Прямо в лицо, вниз, в подвальный проем било заходящее солнце. Гриша немного погрелся в его лучах, потом смог встать и пойти домой. Иногда он останавливался, и от соленого вкуса во рту его рвало снова. По улице Социалистической спешили радостные, предпраздничные, взрослые люди. До улицы Шотмана было далеко.

О преподобне отче наш Варлааме, яко имеяй дерзновение ко Творцу, Избавителю всех, Иже в Троице Святей покланяемому истинному Христу, Богу нашему, помяни нас в молитвах своих и всех нас моления, Богу возсылаемая, приими и принеси ходатайственне. Молим тя, избави нас от душевных напастей, и на мори зельнаго обуревания, и потопления морскаго невредимы сохрани, и от всех видимых и невидимых враг ненаветны соблюди, яко да твоими молитвами, святе, согрешений наших оставление получим и вечных благ сподобимся благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Ему же слава со Отцем и Святым Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Да как ему было не поверить. Он красавец был – как сейчас помню. Мы таких людей и не видели раньше. Невысокий, ладный весь, как игрушка детская. Куртка кожаная черная, в плечах широко, на поясе узко, сидела на нем, будто собственная кожа человеческая – ни изъяна, ни складочки. Лысеть он рано, видно, начал, да незаметно это было – голову наголо брил, и сверкала она у него под солнцем, будто нимб у святого. Глаза темно-коричневые, быстрые, то смешливые, а то черным холодом обдающие непослушного. Да и сам он весь какой-то темный был – борода пробивающаяся, он небритым обычно ходил, сам видел, как мужики от диковатого вида его глаза отводят, а девушки рдеют рьяно. Темный, а сияющий – вот загадка какая. Сияние больше изнутри у него шло. Как зачнет говорить – что твой рябчик заливается, высвистывает. Говорил быстро всегда, так что и возразить не успеешь, да и подумать тоже. На всё у него готовые ответы были, даже угадать умел, какой следующий спрос будет, – и заранее наперед отвечал. Очень это мужиков удивляло, будто нелюдская какая-то сила в нем. Но уж потихоньку-потихоньку и верить начинали, хоть и медленно помор душу переменить решается, – море изменчивое научило не верить быстрому. Но уж тут как слова специальные такие умел сказать, сами в уши вливались. И про бедность общую, про судьбину голытьбы несладкую, про то, что сделать нужно, чтобы всем хорошо стало. И лишь старики старые недоверчиво головами качали, а помоложе кто да поразмашистей – те уже сами новой жизни обрадовались и с другими спорить бросились.

Только старые деды, кто на Новой Земле да на Груманте не по одной зиме бедовали, кто смертушку сестрицей почитал – рядом с ними она хаживала, те говорили про грязь морскую, что няшей называется, при куйпоге [19]в тяжелых местах проступает. Ульнешь в нее – трудно потом вылезти, а уж отмыться – долгое время нужно. Да перестали их слова слушать. Кому старье интересно, когда рядом такое новое всё: мы наш, мы новый мир построим. Бодрили новые веяния, как крепкий ветер-полуношник.

А Федька – так пришлеца говорливого звали – звериным нюхом настроения чувствовал. «Беднота главнее всего, – говорит, – потому что ее больше. Вон Савин, купец, всё имеет – и корабли, и дом большой, лес да рыбу в Англию торгует, живет сытно. Разве ж справедливо? Вы тоже могли бы в Англию, а так ему продаете, на мироеда горбатитесь. Вы зимой недоедаете, провиант в долг у него берете, потом покрутом отрабатываете. Ну и что, что без процентов, – зато унизительно. Нечестно это, нужно, чтобы поровну всем. Разделить нужно. Сам не отдаст – забрать. Мы теперь власть».

Савин мужик неглупый был. Послушал такие вещи, в глаза бесовские поглядел, да и отдал всё сам. Только не помогло ему – через пару лет исчез, как дьявол языком слизнул. И дом его сгорел. А домашних отправил Федька куда-то с конвоем, как несознательных врагов. Корабли, правда, савинские пригодились, как колхозом стали жить. А что – дело привычное, рыбу ловили – государству сдавали, которое родное и наше стало, о всех заботиться обещало. Всё как всегда. Раньше Савин продукты возил да торговал – теперь лавка появилась государственная. Пусть там меньше ассортиментов стало, зато не наживается никто. Да уж и рыбой красной и белой сами себя обеспечивали, да икоркой не брезговали – море вот оно, рядом, прокормит никак.