Дмитрий Новиков - Голомяное пламя

И радовался ты, как ребенок первому улову хорошему, словно добычей рыбною закрома свои словами наполняя.

– У снега двенадцать имен есть, зависит от времени, да места, да состава его – плотный, рыхлый, голубой ли, розовый. Да у льда – десять.

– А берега да острова наши, – тут уж я тоже увлекался азартом его, – Летний, Зимний, Карельский, Онежский, Терский.

– Серебрянка-остов, Пудинка, Парус-камень, Сковородный, Водохлебиха.

– Виловатая Луда, Сугрёбный, Сыроватка, Большой Робьяк да Малый, Большая Варбулда, Нахконица.

Как игра у нас становилась, кто больше названий вспомнит, очень уж красиво да смешно они у нас называются:

– Одинчажный мыс, Луда Скотеконская, Карбас луда, Соностров, Голомяные Юзменги, Пежостров, Кишкин. – Это уже к Керети нашей близко.

Но ты побеждал меня всегда и здесь:

– Тот же дед Иван сказал, помнишь Сидоров остров, там залудье есть такое мелкое, грязное?

– Помню, конечно, там бакланов полно всегда, сидят на баклышах в ожидании случайной пищи, словно неряхи нежалимые.

– Так сказывал, у стариков – Сидорасово залудье называлось.

И падали на траву от хохота, так нам название это смешно сделало. И валялись потом, дух переведя, на небо глядючи, как облака горнии по нему бегут, легкие и невозможные, словно счастье жизни продолжительное.

Отец твой, кормчий знатный, от зуйка [29]до капитана ледового дошедший, уж на что мудр да суров был – но и он тебе добро на собирание твое дал. Хорошее дело затеял, сын, говорит, хоть и хотелось мне, чтобы ты к морю был ближе, а словесное море не вмене важно. Обычаи да слова старые помнить нужно, от многих бед и соблазнов они спасали. Занимайся, помогай тебе Бог.

А ты и рад стараться, сначала сам учился, самоучкой, как словари до тебя составляли. Ничего сложного, казалось, пытливый ум всё осилит. Как казалось, так и оказалось. Пошло дело у тебя. Старикам да старухам внимание дорого, да и человек свой, не чужой, можно не таиться. Опять же, старый обряд семья чтит. И полнился словарь твой, аж мне завидно стало, как ты светился весь, когда первую книжку сделал, сам переплел, тоже научился. Любимое дело само к рукам тянется. А потом и ответ на послание твое пришел из института культурного – важное дело делаете, молодой товарищ, самородок вы наш. Ты и впрямь святиться начал тогда, как самовар позолоченный. Но нет, не гордился, радовался. Со мной делился – смотри, говорил, ну не сказка ли, не красота ли в языке нашем. Фольклор по-научному называется. И рассказывал часами, читал из тетрадок своих слова, позабытые было:

Заси́дка – любительница в гостях посидеть.

Заси́док – засидевшаяся в девках.

Зю́зя – неряха обрюзгшая.

Зы́мза – карниз под окном изнутри избы.

Кряж – 1) Гладкий луг некочкованный; 2) Короткое бревно; 3) Плотный человек, коренастый.

Кули́га – расчистка в лесу травянистая.

Кулпа́ха – лихорадка (тебя возьми).

Ку́гат – опьянение.

Ку́рвищё – Ах ты, Ольга, курвищё.

Ку́рва загове́нье – дурацкое веселье.

Все люди тебе радовались, свое охотно рассказывая. Только матушка твоя не в спокое была. Провидицей слыла она, да, видать, и оказалась. Уж красива в молодости, не налюбуешься. Я всё, помню, картинку у вас в избе фотографическую смотрел. Сидит она там, как богородица-красавица, – лицо светлое, взгляд ясный, улыбка чуть заметная на губах. Да во всем лице боль-предчувствие какое-то. На коленках ты у нее, года три тебе, в расшиванке холстяной, по воротку да рукавчикам – с узорами. Смотришь в камеру любознательно, тоже знаешь красоту мира. И боль его. А ручки накрест сложены, в перетяжечках. А ножки толстенькие, пяточки видны. Вместе ножки сложены, к одной одна. Так мне карточка эта нравилась у вас, будто икона на стене она висела. Отец твой походя шутковал – вот, грит, Богородица с сыном божиим. А матушка сердилась в ответ, не любила такого, страшилась – походя ходи, грит, не кликай беду. Но сама уже чувствовала, занятий твоих пугалась – не надо, Ваня, говорила, выше людей лезть, не надо себя показывать. Слишком в замете будешь – зверю выбрать легче. Придет зверь железный, черный, кожаный – а ты на примете сразу. Ах, оставьте, мама, ты в ответ всегда смеялся, я про людей пишу, про дела прошлые, славные. Кому от того вред может, всем польза только. Двенадцать книжек со словами, оберегами да поговорками у тебя уже было…

Свадебку вашу хорошо сыграли, всё по дедовским обычаям. Рукобитье и пр.

А как ты радовался, когда Аннушка у вас родилась! Первый раз тебе показали, ты и замер весь, дохнуть не смел. Дали сверток одеяльный, а как держать – ты и не знал. Неловко взял, осторожно, драгоценность свою хрупкую, мягкую, беззащитную. Жонка гордая на полатях лежала, сильная. «Чего трусишься, – говорит, – посмотри на девку свою». Ты уж и не знал, как одеялка край отогнуть, что конверт тот закрывало, в котором письмо Божье вам и всем, весточка благая. Потом изловчился одной рукой к себе прижать потихонечку, другой – приоткрыл норку, затаившись весь. А оттуда на тебя два глаза голубых огромных внимательно глянули так, что захолонуло всё внутри, и в груди защемило, в глазах защипало – свое, родное существо на тебя доверчиво глядело, преданное тебе в заботу и владение. Не удержался ты, носом шмыгнул от полных чувств, так жена насмешничать – чего разнюнился, герой, сам делал, сам получай. Думай теперь, как кормить нас будешь, двое теперь нас у тебя.

А чего кормить – со дня на день обещал тебе институт научный за книги твои заплатить. Понравилось им сильно. Уж и хвалили, нахваливали. Мы теперь вас, Иван Матвеевич, на должность возьмем как сотрудника, на оплату постоянную. Вот новые времена! Крестьянин, помор – да сотрудником института станет. Гордо у тебя плечи расправлялись, как думал это, с дочкою возясь да подращивая. Она смышленая такая была, вся в тебя, да в мамку свою – красавица. Нарадоваться оба-двое на нее не могли. И здоровенькая была, и бойкая, и ласковая. Русские дети – они лучшие в мире, их люби – не перелюбишь, не наколышешься, дролечки таки.

Институт твой немного подводил, всё тянул да тянул с оплатою. Да ты верил всё, ждал, подрабатывал где мог, а сам писать да собирать язык родимый не переставал. Туговатенько жили, да с надеждою. Так год прошел-пролетел в счастии. Другой миновал. Пришли за тобой, когда дочке только три исполнилось…

Хорошо, отца твоего к тому времени море взяло – не вернулся он с последнего зимования. Горевали вы сильно о нем, а хорошо потом оказалось – не вынес бы он такого, не отдал бы тебя, против силы бы пошел безнадеянно. Трое их было, на лошадях. Три всадника. В кожанах черных, из чертовой кожи. Вошли, не стучась, как хозяева. Матушка твоя мне потом сказывала – ты болел тогда, лежал, снега ногами намесивши по деревням окрестным. Подняли с постели тебя, всего мокрого, как из моря вынырнувшего, дышащего тяжело. Пока в записях твоих копались небрежно, молчали мать твоя да жена. Потом закончили, старшая спросила – что за вина у сына. «Антисоветская агитация, – говорят. – Не интересуется он у тебя, старуха, новой жизнью, всё по старым словам шурудит. Неспроста это, вот в институте научном том целая банда вредителей схоронилась. А он у тебя, старуха, тоже с ними в связи. Краеведы, мать их».