Дмитрий Новиков - Голомяное пламя

Мне так хотелось стать рыбой. Семгой. Чтобы сильной и независимой. Свободной. Чтобы было понятно, кто враги, а кто друзья. Чтобы не видеть непонятной подлости. Чтобы не слышать лжи.

Закат был красным, жутким. Задолго деревня знала, что идет большой отряд. Но думали – опять за рыбой. Сначала забирать, потом агитировать. За лучшую жизнь. Хотя куда уж лучше. Не получалось что-то у власти народной. Не сходилось. Много обещаний было, да на деле мало получалось. Старое порушили, новое с трудом возникало. Нехотя, через силу. Словно наперекор Божьему промыслу всё делалось. Сила правду ломила. Вот из Петербурга слух пришел – расстреляли купца Савина. «За что?» – рассуждали мужики, – помнили, недавнее дело, как всю деревню в голода выручал. Как провизию в долг давал без процентов. Было такое, было. Как церковь жена его выстроила. Вот, стоит церковь, возвышается над рекой и морем, на долгие века-годы. Только закрытая сейчас. Новая власть закрыла. Священника увели – поселение, странное слово. Потом узнали, что за поселение. Ну ладно, купец, поп – наше дело сторона, многие думали. Не нужны они новой власти. А мы – трудовой народ. Нам тогда еще Федька говорил, когда начиналось всё. Для нас всё делается, для мужиков.

Забирать начали с утра. Входили в дом, ног не вытирая, сапог не снимая, – как в хлев входили. Собирали, как скотину. Всех, кто рыбу истреблять отказался. Кто спорил. Кто правду в глаза говорил. Федьки не было уже, а бумаги его нужны оказались. Тогда и узнали, какие списки он вел.

Мужики молча шли. Словно придавило их что сверху, ледовых кормчих, ни моря, ни суши не боящихся. Словно сразу видели, знали – зима длинна впереди, не выдюжить. Те, что помоложе, храбрились – разберутся, выпустят, мы свои, русские, работники поморские. Старики же наперед знали всё, одергивали глупых – молчи и терпи, говорили, может, Бог милует, молись пока потихоньку на церковь закрытую. Крестили лоб двуперстием. Не черед хорохориться.

Нас с отцом обоих взяли. Отец очень уж Федора не любил, всё ему указывал, что по-старому правильно да верно считается, что опытно. Такой уж он говорливый был, правду в себе не умел держать. А и меня вприхватку – куда яблоку без яблони. Матушка нас лишь перекрестить успела.

Женки молчали, не плакали. Поморкам перед чужими слезы выказывать гордость не позволяет. Лишь стояли да смотрели, в толпу сбившись, каждая к каждой – так роднее. Да ребятишек держали, чтоб не бегали, не плакали. Те тоже, маленькие даже, понимали, казалось, молчали.

Мужиков сто в толпу согнали. Самых ловчих, самых гордых, самых удачливых. Виноград земли северной, Белого моря ценителей. Те, кто остался, по домам сидели, глаз не высунут. А этих как скотину окружили да погнали по дороге в чужедальщину. И лишь скрылась из виду толпа нестройная за ближайшею варакою [31], поднялся над деревней вой женский, словно звериный, больной по-смертельному.

День мы шли, ни продыху, ни еды. Два раза из болота напиться разрешили. Так до самой Чупы дотопали. Баржа уже наготове. Старая, чуть живая. В трюмах воды по колено. Вот туда нас и загнали на ночь. А там с деревень поморских других мужики сидят. Кто знаком, кто слышан. Перемешались все, стали расспрашивать. Да не ясно ничего, во всех деревнях одно. Будто кто специально высматривал, выслушивал – чуть где человек недовольство выскажет, на запись сразу. Везде свой Федька был. Вот и обернулось так. Теперь сиди в трюме, жди погоды морской. Кто говорил – на Соловки повезут, крепостцы чинить. Кто – на канал какой-то, будто строить стали из моря Белого да в озеро Онежское. Третьи вообще молчали.

Ну а чтоб без дела да в мокроте не сидеть, выпросили у охранников несколько ведер. Из досок конопаток наделали да за ночь щели все в барже законопатили, воду вычерпали. К утру как раз управились. Под рассвет уже на сухом спали.

Не сильно и темнело ночью, а всё равно поутру лучше видать стало в трюме – кто где. Глядим, и Федька наш тоже здесь. Без былого гонору, побитый, поерзанный. А всё командовать пытается да рассуждать. Отец ему – что ж ты ночью молчал, когда судно правили? А он – у каждого свое дело. Вот я вам скажу – вы власти своей недоверие выказали, теперь поправлять дело нужно, помогать. Великие стройки начинаются, великие дела. А со мной, говорит, ошибка вышла, доберемся до назначенного места – разберется всё, развиднеется. Отец ему – ну, мели, Емеля, твоя неделя. Один раз тебе верили, теперь второго дожидайся. Но ничего, с паршивой овцы тоже польза – сумел Федор у часового выспросить, на Соловки пойдем, говорит, крепость монастырскую править.

Засветлело когда совсем – двигателек завели, стронулись с места. Дыры в бортах такие, что всё видно. На палубе начальник какой, охранников пять человек, два пулемета, на носу и на корме. И нас – двести человек в трюмах.

А как вышли из Чупинской из губы, тут побалтывать стало прилично. Да и видно, погода та еще намечается. Небо синее, а на северо-востоке такая черная тучка, далекая, маленькая. Ветерок тоже – полуношник, не ко времени да порывистый. Чайки пропали из виду, а чтоб они любой корабелишко не встречали-провожали – редкое дело. Не к добру всё, а к буре. Мужики, хоть от дома оторванные, а морезнатцы – спокойно не сидеть. Наверх кричат – армейцы, повертывать надо, погода не наша. Но тем, сухопутным и беспутным, что снизу указания? И начальничек их тот еще важный, не отвечает, слышим, лишь командует – до места добраться засветло хочет. Вот не знает, дуролом, что на море загадывать – последнее дело. Бога просить, да Бога нет у них, повыгоняли из храмов и кресты поскидывали. И царя в голове нет – как из Глубокой Салмы из-за Пежострова вышли, тут взводень пошел серьезный. Баржа трещит, скрипит, переваливается с волны на волну, как бегемотица неумелая. Волнишка через борт потихоньку захлестывать стала, опять в трюмах прибавилось. Мы черпать, да опять начальству неумному, нововластному подсказать пытаемся – повертывать нужно, пока не поздно. Тот, видно, призадумался немного – море, оно кого угодно перед мыслью поставит, но потом решительно, пустая голова, – прорвемся, кричит, не такое за войну и революцию видали. Именем трудового народа, говорит, вперед.

Свет померк совсем. Старики молятся, молодежь – та разучилась уже, только крестятся некоторые двуперстно. Другие же хорохорятся, смеяться пытаются. А какие с морем смешки. Волна острая пошла, злая, долбит в борт что твой дятел. Ветер летит клочьём. А тут смотрим – совсем озверели рулевые наши, от страха ли, или от бесовского наущения. Прошли кое-как мимо Сосновца-острова, и они вдоль берега на Шарапов-мыс правят. Тут уж совсем страх побежал по сердцам да головам. Шарапов-мыс – место гиблое. Даже в спокой обходить его пытаемся подальше, а тут морюшко разошлось.